Барух Минкович
1915 – 2016
20 декабря 1974 года Палата представителей и Сенат Соединенных Штатов Америки приняли поправку Джексона-Вэника, ограничивающую торговлю со странами, препятствующими эмиграции. Это была попытка «мирового арбитра» на законодательном уровне повлиять на власти Советского Союза, которые к началу 1970-х годов достигли совершенства в иезуитских методах удержания собственного населения от бегства на Запад.
Экономическая угроза сработала тогда неплохо, поправка Джексона-Вэника подействовала на Брежнева и других товарищей из ЦК КПСС отрезвляюще. Евреев мало-помалу начали выпускать, не снижая, правда, стандартного уровня давления и не забывая постоянно манипулировать квотами.
Летели бывшие советские граждане в Эрец-Исраэль через Вену. Понимая всю ответственность работы по обеспечению транзита евреев, Еврейское агентство («Сохнут») очень щепетильно относилось к подборке кадров. В особенности это касалось должности директора Еврейского агентства в Вене. Ему приходилось не только взаимодействовать с местными чиновниками, которые зачастую прохладно относились к политике Израиля, но и ежедневно решать разнообразные проблемы новоприбывших репатриантов. Требования к таким кандидатам были жесткими: желательно знание русского и немецкого языков, опыт сионистской борьбы и понимание специфических проблем советского еврейства.
Успешный тель-авивский адвокат Барух Минкович удовлетворял всем этим требованиям. Он получил предложение от руководства «Сохнута». Но где взять время? Работа в адвокатуре кипела, советские репатрианты (да и не только они) постоянно нуждались в квалифицированной помощи. В Израиле держало и то, что адвокат Минкович был в середине каденции муниципального депутата города Рамат-Гана, где жил с момента своей репатриации.
На семейном совете идея ехать в Австрию, где после Второй мировой войны осталась лишь горстка местных евреев, также не вызвала особенного восторга. Впрочем, заведующий отдела репатриации Еврейского агентства Рафаэль Котлович с ответом дипломатично не подгонял, дал Минковичу время подумать.
Адвокат Минкович решил посоветоваться с другом и соратником молодости, премьер-министром Менахемом Бегином. Еще одним советчиком выступил Ицхак Шамир, который в то время занимал пост министра иностранных дел Израиля.
Друзья были убедительны и использовали главный аргумент: стране важна репатриация из СССР, а настоящий сионист всегда должен руководствоваться интересами Эрец-Исраэль. Адвокат Минкович с ними согласился и 2 ноября 1979 года прибыл с женой Фридой в Вену.
Израильский адвокат с Советским Союзом и проблемами местного еврейства был знаком не понаслышке. Родом он был из Ленинграда, который в день его рождения, 24 января 1915 года, еще назывался Петроградом. Петроградский общественный раввин Айзенштадт даже записал новорожденного по-столичному: не «Барух», как того требовал иудаизм, а на русский манер — «Борис». В Петрограде Минковичи были приезжими. Глава семейства, Натан, или Нусн-Лейб, был родом из белорусского Пинска, работал в российской столице директором компании «ЗИВ», производившей сырье для производства бумаги. Мать, Элька-Блюма Гоник (по-домашнему — Бина), происходила из семьи варшавского виноторговца, переехавшего в свое время с домочадцами в Одессу.
Семья была состоятельной даже по столичным меркам. Минковичи занимали целый этаж роскошного особняка, во время НЭПа имели домашнюю прислугу, но, невзирая на экивоки советской власти, посчитали нужным хлопотать о выезде из СССР. В Пинске, который отошел к территории Второй Речи Посполитой, жили родители отца, поэтому Минковичам удалось получить польское гражданство. Однако в Польшу семья не поехала. В 1925 году филиал «ЗИВа», в котором работал отец Баруха, перевели в Ригу. Вся семья новоиспеченных польских граждан оказалась в Латвии.
Квартира в Риге была хоть и поменьше ленинградской, но уютной. С образованием для сына Минковичей в латвийской столице также не было проблем. В Ленинграде он учился в немецкой «Петришуле», ставшей при большевиках советской трудовой школой № 41, изрядно потеряв в качестве обучения. А рижская немецкоязычная школа «Эзра» показалась родителям мальчика куда лучшей перспективой. Школа была еврейской, но немецкоязычной; иврит преподавался лишь факультативно. Барух, «Боба», не был отличником, зацикленным только на учебе. Его увлекали футбол, теннис, шахматные турниры. А подаренный начальником отца велосипед стал для мальчика верным спутником в путешествиях по Риге.
В латышской столице очень быстро нашлись и друзья, с которыми Минковичи любили проводить время на Рижском взморье, в превосходных ресторанах и концертных залах. Складывалось впечатление, что довоенный, сверкающий огнями и нарядами, Петербург переехал в те годы в Прибалтику, а на его месте остался какой-то другой город.
Когда в Латвию на гастроли приезжал знаменитый советский певец и актер Леонид Утесов, он непременно останавливался у Минковичей. Мать Баруха хорошо знала Утесова еще по Одессе. До отъезда из России Минковичи не раз гостили у Утесова в Москве.
Отец Баруха в партиях и движениях не состоял, но придерживался сионистских взглядов. В доме у Минковичей бывал Иосиф Трумпельдор, а статьи Жаботинского часто обсуждались за семейным ужином. Хотя Барух иврит в детстве серьезно не изучал, а в синагоге бывал только по большим праздникам, но благодаря царившей в семье атмосфере желание переехать в воссозданное еврейское государство в Палестине было для него чем-то совершенно естественным.
Перейдя в старших классах в немецкую школу Генриха Германа, Барух все равно оставался в еврейском окружении. Одноклассники были в основном евреями, поэтому вопрос о присоединении юноши к той или иной сионистской организации был скорее вопросом времени.
Первые несколько лет в Риге прошли гладко, но в 1930 году семья Минковичей пережила серьезное испытание. Из-за сложной финансовой ситуации, связанной с мировым экономическим кризисом, фирма «ЗИВ» прогорела, а глава семейства, так и не получив расчета, был вынужден ехать в Париж на заработки. С матерью остался Барух — в его обязанности входило не только хорошо учиться, чтобы ее не расстраивать, но и стать для нее опорой во всем. Бина, занимавшаяся до этого исключительно семьей, нашла работу директором фирмы, импортирующей одежду из Европы. 15-летний Барух переехал с матерью на новую, куда более простую, квартиру, а с отцом поддерживал оживленную переписку.
Чтобы порадовать сына, Натан Пейсахович подписался на еженедельный журнал «Рассвет», издававшийся Владимиром Жаботинским в Париже, и регулярно посылал его вместе с письмами сыну.
Первая встреча с Жаботинским состоялась у младшего Минковича в 1929 году в Риге на торжественном ужине в честь важного гостя. Он запомнился Баруху очень умным и очень обаятельным человеком. Личность лидера ревизионистского движения так потрясла 14-летнего подростка, что и по прошествии многих лет Минкович не мог назвать ни одного представителя правого сионизма, хотя бы близко приблизившегося по цельности образа к этому политику. Выбор для «Бобы» был очевиден — ревизионизм! Тем более что по соседству с Минковичами жил приятель, Яков Гофман, один из лидеров ревизионистского сионизма. Гофман в 1923 году создал в Риге вместе со своими соратниками молодежное крыло ревизионистского движения — организацию «Бейтар» («Союз имени Иосифа Трумпельдора»). Главой движения в 1928 году был избран сам Владимир Жаботинский.
До «Бейтара» Боба состоял в другой, малочисленной организации. «Ха-ноар» («Молодежь») занималась главным образом сбором денег для высадки деревьев в Палестине, устраивала лекции по истории сионистского движения и географии Эрец-Исраэль. Но в последнем классе гимназии Барух решил перейти к бейтаровцам. Случилось это в самый неподходящий момент — в июне 1933 года — прямо после убийства Хаима Арлозорова, видного сионистского деятеля из Эрец-Исраэль. В Палестине подозрение пало на ревизионистов, поэтому движение, обвиняемое в политическом убийстве, переживало не лучшие времена.
Однако в Латвии было не до палестинских событий. Приход к власти в Германии нацистов и приток в Прибалтику еврейских беженцев ухудшил и без того неприязненное отношение к еврейской общине. В мае 1934 года занимавший пост премьер-министра Латвийской Республики Карлис Улманис устроил военный переворот, распустил парламент и все партии, и приостановил действие конституции. Хоть сам Улманис не был ярым антисемитом, но в условиях сильно «поправевшей» страны бейтаровцам приходилось не только аккуратно общаться с местными властями, но и оказывать противодействие росту нацистских настроений в обществе.
Минкович вместе с другими рижскими бейтаровцами организовывал добровольные дружины, стоявшие возле кинотеатров и уговаривавшие евреев не ходить на немецкие фильмы. Попытались молодые активисты поддержать и еврейскую систему образования, призвав еврейских учеников вернуться после каникул не в немецкие, а в еврейские учебные заведения. Барух и его друг, Гриша Блуц, обратились к министру образования Латвии и вскоре пришли к нему на прием. Результатом тяжелых переговоров министра и двух молодых людей стал компромисс: с начала учебного года в еврейских гимназиях будут открыты классы с немецким языком обучения. Директор немецкой гимназии был расстроен и очень уязвлен: от него сбежали лучшие ученики, записались к конкурентам — в еврейскую школу Гарфинкеля.
В 1934 году Барух, уже видный к тому времени рижский бейтаровец и выпускник еврейской гимназии, был зачислен на юридический факультет Тартуского университета. В Рижском университете плата для польских граждан была практически неподъемной, а в Эстонии учиться было не только дешевле, но и спокойнее. Такого антисемитизма, как в Риге, в эстонской высшей школе не наблюдалось. В Эстонии еврейские студенты могли свободно носить студенческие шапочки, а в Риге за такую дерзость могли запросто избить. Хотя подобные инциденты встречались изредка и в Тарту... Как-то раз Баруху приглянулась одна русская студентка, рижанин начал за ней ухаживать. В один прекрасный день ему передали письмо. Аноним, очевидно, представлявший русское студенческое землячество, посоветовал ему от русской девушки отстать во избежание тяжких телесных повреждений, которые должны были последовать в случае отказа.
В Тарту Минкович записался в еврейскую студенческую корпорацию «Лимувия», старейшую студенческую корпорацию в странах Балтии. Для активиста-бейтаровца этот шаг был необычным, ибо у ревизионистов была своя организация студентов «Хасмонея». Хасмонейцы сначала объявили первокурснику бойкот, но вскоре он посвятил их в свой план. «Лимувия» стояла на еврейских позициях, но вопросами возрождения Эрец-Исраэль ее участники практически не интересовались. Вступив в организацию ассимилированных евреев, молодой бейтаровец решил таким хитрым образом привлечь их к сионизму.
Это Минковичу частично удалось. Товарищи по сионистскому движению вскоре оттаяли и даже выбрали Баруха заместителем главы «Бейтара» в Тарту и Таллинне. Совмещать занятия и постоянную работу в организации было сложно. Все три года учебы Минкович учился скорее для профессуры, а не для себя. В особенности тяжело стала даваться учеба после переезда Минковича в столичный Таллинн, где «Бейтар» снял своему лидеру квартиру. «Служебная квартира» звучит громко, но на практике это было весьма скромное жилье, за которое временами организации попросту нечем было платить.
В 1937 году, после третьего курса, Минкович решил отчислиться из университета и вернуться в Ригу. Причиной тому послужила не только загруженность политикой, но и отсутствие у семьи средств на оплату обучения. Но молодой человек не отчаивался и по прибытии в Ригу устроился частным репетитором.
В отличие от родителей, опечаленных отчислением сына, рижские бейтаровцы были рады возвращению своего друга. Минкович возглавил отдел культуры «Бейтара», постоянно приглашая в Латвию видных сионистов для чтения лекций. Под началом у Бобы было около тридцати человек.
В сентябре 1938 года он, как представитель Латвии, принял участие в Третьем всемирном съезде «Бейтара» в Варшаве. На съезде Минкович не выступал из-за недостаточного знания иврита, но в комиссии по культуре он активно участвовал в обсуждениях. Тогда Минкович во второй раз говорил с Жаботинским, передав «Рош Бейтар» книгу из Риги. На съезде молодому человеку особо запомнились выступления Менахема Бегина и встреча с одним из кузенов из Пинска.
В последний раз рижский бейтаровец повстречал вождя ревизионизма в начале 1939 года. Жаботинский тогда приезжал с лекциями в Латвию, что само по себе уже было риском — угрозу представляли не только ульманосовские власти, но и действовавшие в стране советские агенты.
23 августа 1939 года между Германией и СССР был подписан договор о ненападении. Согласно секретному дополнительному протоколу к договору, Латвия была включена в советскую сферу интересов. Уже 5 октября 1939 года в Москве наркомом иностранных дел СССР Молотовым и министром иностранных дел Латвии Мунтерсом был подписан Пакт о взаимопомощи между СССР и Латвийской Республикой. А менее чем через месяц, 29 октября 1939 года, первый поезд с советскими военнослужащими пересек границу Латвии. По стране поползли слухи о скорой оккупации страны Советским Союзом.
Развязка наступила в июне 1940 года. Барух Минкович как раз был назначен руководителем детского лагеря «Бейтар» в Ропажской волости Рижского уезда. В древнем городке Ропажи Минкович снял большой дом и набрал штат инструкторов-мадрихов, среди которых была его возлюбленная, активистка организации и студентка физкультурного факультета Фрида Финкельман. В лагерь со всей Латвии съехались около 50 подростков, от 11 до 17 лет, для которых бейтаровцы постарались создать уютную атмосферу и составить интересную программу. В лагере работала столовая с трехразовым питанием, ребята устраивали пешие походы, спортивные соревнования и ездили на сельскохозяйственную ферму «Бейтара», где будущие репатрианты постигали основы труда на земле.
В разгар смены, 17 июня 1940 года, не только в лагере, но и во всей стране в одночасье произошли перемены. В Ропажи шумно и по-хозяйски вошла советская бронетехника. Бейтаровцы поняли, что независимой Латвии прямо у них на глазах настал конец. В расположение лагеря оперативно прибыла комиссия по образованию, состоявшая из евреев-коммунистов, которые прочитали всем присутствующим лекцию об актуальном положении и скорой победе пролетариата во всем мире. Руководство лагерем, согласно плану коммунистов, должно было перейти к комиссии по образованию, но детей, к удивлению новой администрации, там не осталось вовсе: в пионеры и комсомольцы записываться никто не спешил.
В Латвии начались темные времена. Латвийский «Бейтар» был расформирован. Рижским активистам хватило смекалки не подать списки членов «Бейтара» в ликвидационную комиссию, назначенную властями, а также тайно захоронить флаги организации. Барух немедленно сжег все фотографии членов «Бейтара» в форме, документы и переписку. Все понимали, что ликвидационная комиссия прямиком переправляла весь компромат в НКВД, а облегчать чекистам работу никак не хотелось.
Сидеть сложа руки бейтаровцы не планировали и даже попробовали бежать на иностранном судне в Швецию или Финляндию. Но план не удался, и молодым сионистам пришлось залечь на дно.
Доучившись на юрфаке Рижского университета, Минкович устроился начальником планового отдела Рижской обувной фабрики «Узвара». Отец из Парижа, захваченного немцами, не отвечал, и Бобе, по-прежнему вдвоем с матерью, пришлось перестраиваться на новый образ жизни. Что такое советская жизнь, стало ясно буквально сразу. Спускаемый на фабрику «Узвара» план был физически невыполним, будто просто взят с потолка, но за его реализацию Минковичу приходилось отчитываться головой. Вокруг царили полнейший абсурд и могучая советская бюрократия.
5 августа 1940 года, в Москве, Латвия была официально принята в состав СССР, а на следующий день в Риге арестовали Давида Варгафтика, товарища Минковича, еще в 1935 году избранного вице-председателем латвийского «Бейтара».
Про Минковича, увы, тоже никто не забыл. Из «Углового дома», стоявшего на углу улиц Стабу и Бривибас в самом центре Риги вскоре пришла повестка. Расположившийся там НКВД начал каждую неделю таскать Минковича на допрос. Особо интересовал чекистов Мордехай Дубин, депутат Сейма от «Агудат Исраэль» и глава еврейской общины Латвии. Но Барух обращался к нему всего лишь раз по поводу латышской въездной визы для Жаботинского в 1939 году, поэтому на самом деле абсолютно ничего сказать не мог. Другой объект интересов НКВД — рижский «Бейтар». К счастью, часть бейтаровцев успела накануне советской оккупации получить сертификаты и выехать в Палестину, поэтому Минковичу, вместо оставшихся в Риге товарищей, можно было без опаски назвать кого-то из довоенных активистов.
Допросы в «Угловом доме» длились до середины июня 1941 года, и прекратились внезапно. А примерно с 12 июня 1941 года в столице Латвийской ССР начались странные явления, даже подозрительные. Сначала райком партии потребовал у обувной фабрики, где работал Барух, предоставить грузовой автомобильный транспорт вместе с водителями. Затем в Риге начали повсюду мелькать вооруженные сотрудники НКВД.
Вечером 13 июня состоялось обручение Баруха и Фриды. Постоянные допросы Минковича и аресты знакомых убедили молодую пару, что с браком следует поспешить.
Этой же ночью домой к Минковичам явились чекисты: «Вы Борис Минкович? — Да. — У меня ордер на обыск и ваш арест». Стальным голосом человек в фуражке с малиновым околышем сообщил Минковичу, что его пребывание в социалистической Латвии нежелательно, и он должен немедленно покинуть пределы республики.
Сотрудники НКВД перевернули всю квартиру вверх дном: искали оружие. В 5 утра 14 июня 1941 года Баруха с матерью вывели из дома и повезли на железнодорожный вокзал. Бину Минкович посадили на обычный поезд, а ее сын в арестантском вагоне отправился с другими 40 тысячами жителей Латвии в советские лагеря.
Пока через Витебск, Смоленск, Ясную Поляну и станцию Бабино добрались до пересыльного лагеря Яхново, организованного большевиками недалеко от Ладожского озера, арестованные успели присмотреться друг к другу. Публика была совершенно разношерстной: латыши, евреи, немцы, русские — хватало и промышленников, и политиков, и простых рабочих. Советская Россия поражала Минковича, разглядывавшего ее из вагона для перевозки скота, своей бедностью. На станциях ходили очень плохо одетые люди, причем многие из них были босыми.
Через несколько дней всех повезли из Яхново еще дальше на восток Советской России. По обилию воинственных транспарантов и напряженному графику движения поездов латышские ссыльные поняли: началась война, и, очевидно, русские отступают. В вагонах мнения по поводу происходящего разделились. Евреи, включая Баруха, с волнением думали о своих родных и близких, в то время как латыши едва могли скрыть свою радость.
Через две недели тяжелого пути ссыльные прибыли в Соликамск в Пермском крае. На перевалочном пункте всех распределили по лагерям. Барух Минкович попал в лагерь Чертеж, обнесенный колючей проволокой и охраняемый четырьмя вышками, расположенными по углам территории.
Болотистая местность вокруг лагеря и необъятные просторы, кишащие мошкарой, намекали ссыльным, что бежать из лагеря не получится. В Чертеже, правда, жизнь была устроена относительно неплохо. Наряды, назначаемые ссыльным, в основном касались уборки территории и других хозяйственных работ. Нет горя — уже счастье.
Но в августе 1941 года всё поменялось к худшему. Минкович вместе с другими молодыми и здоровыми людьми попал в лагерь Прижма. Там он влился в бригаду лесорубов, которая с 6 утра до позднего вечера добывала советской родине необходимую древесину. Скудный паек и невероятная тяжесть работы, непосильной даже для местных крестьян, не говоря об интеллигентах из Риги, очень скоро привели к первым смертям.
Однажды по дороге на делянку организм сильно отощавшего Минковича не выдержал. Открылась гнойная рана на голени, которая никак не могла зажить. Молодой человек упал на мерзлую землю, с усилием поднялся, но сразу же упал снова. Охранники помощь оказывать не собирались и повели людей дальше, бросив обессилевшего заключенного на месте. Так он и пролежал до позднего вечера на земле, засыпанный снегом, пока возвращающиеся со смены зэки не принесли его в лагерь.
Барух уже попрощался с жизнью, но в лагерной больнице его посетил ангел-хранитель в виде ссыльного ученого из Риги. Известный врач, профессор Николай Столыгво выходил больного, достав каким-то чудесным образом лекарство от гнойного воспаления. Два месяца Барух пролежал в больнице, а рана впоследствии напоминала о себе долгие годы.
Всё это время следственная часть НКВД трудилась в поте лица своего, разбирая дела сосланных. Не успел Минкович выписаться из больницы и приступить, как выздоравливающий, к хозяйственным работам, как был допрошен следователем латвийского НКВД, оказавшимся в Соликамске. В обвинительном заключении, составленном младшим лейтенантом госбезопасности Смирновым 18 апреля 1942 года, Барух Минкович обвинялся в активном участии в контрреволюционной фашистско-сионистской организации «Трумпельдор». В качестве меры наказания следователь предлагал высшую — расстрел с конфискацией личного имущества в доход государства. Особое совещание при НКВД СССР рассматривало дело до августа 1942 года. Приговор по статье 58-4 УК РСФСР оказался на удивление мягким: пять лет ссылки в Сибирь.
Барух Минкович всю жизнь задавался вопросом: почему в 1942 году ему не дали, как говорили в лагере, «вышак». Даже шутил по этому поводу: на окончательный приговор вполне могла повлиять выпитая или, наоборот, не выпитая «тройкой» рюмка водки.
К месту ссылки группы осужденных «западников» отправили в жутких столыпинских вагонах. Путь до Красноярска представлял собой чистой воды пытку, которая вполне могла посоревноваться с каторжной работой на валке леса.
В НКВД Красноярска Барух Минкович с другими ссыльными получил направление в Енисейск. Сотрудник органов обнадежил вновь прибывших, что в Красноярском крае проживали родственники латвийских ссыльных, которые могли приехать к осужденным и жить вместе с ними.
Молодой человек уже отчаялся найти мать и свою невесту, но помог совершенно невероятный случай. Ожидая оформления в Енисейск, Барух отправился на красноярский рынок продать что-то из личных вещей. На рынке его тут же идентифицировала как жителя Прибалтики женщина, cкупавшая дефицитные для советской глубинки вещи. Между «Бобчиком» и сибирской фарцовщицой завязался разговор, который стал в жизни Минковича судьбоносным. «Как ваша фамилия?» — спросила покупательница и спустя мгновение ошеломила Минковича новостью о местонахождении его мамы. Оказалось, что новая знакомая работала с Биной Минкович в одном совхозе под Ирбеем, в 500 километрах от Енисея.
Поблагодарив женщину, счастливый Минкович выслал в Ирбей срочную телеграмму. Мама ответила лишь через несколько дней и достаточно странно: «Обратись в НКВД и попроси перевода в район Ирбей». Ехать ссыльный туда не имел права, но, после повторной телеграммы от матери, Барух решил все-таки пойти в НКВД. Там произошло еще одно чудо. Рассмотрев заявление о переводе, секретарша была возмущена: ссыльные не могли ехать к родне — но пошла разбираться. Через некоторое время Минкович получил свое заявление назад. На бумаге красовалась печать «Разрешено».
Как оказалось позже, сотрудник НКВД не ошибся и разрешил перевод ссыльного в другой район неспроста. Бина Минкович, бывшая руководительница рижского магазина одежды, была находкой для Красноярского края. Хороший бухгалтер, она за короткое время так четко упорядочила документацию совхоза, в котором работала, что председатель хозяйства Каминский буквально вымолил у районного главы НКВД Воробьева возможность оставить прекрасную работницу у себя. Сбор урожая в Ирбейском районе был на контроле, поэтому чекист Воробьев отнесся к просьбе председателя совхоза благосклонно.
За три часа до приезда Воробьева в совхоз мать Баруха повезли на вокзал. Бине Минкович грозила высылка на Игарку в Туруханском районе — на славящийся своими смертельными условиями Крайний Север. Вернули ее два татарина, которые срочно помчались на станцию и сняли несчастную женщину с уже тронувшегося поезда, предъявив записку от высокого чина.
Через три недели мать Баруха получила телеграмму от сына. Председатель совхоза посоветовал снова обратиться к товарищу Воробьеву: «Романовна, я тебе дам лошадь, с каким-нибудь совхозником поезжай к нему в НКВД и попроси с ним встречу. Он тебе раз помог, может быть, еще раз поможет!»
Воробьев бухгалтера узнал и помог снова. На решение повлияли не только личные качества Бины Минкович, но и инвалидность Баруха, полученная в лагере. На его иждивении в Енисейске мать жить не могла, поэтому необходимость работающей женщине содержать покалеченного сына стала дополнительным аргументом для перевода Баруха в другой район.
Посмотреть на трогательную встречу сына и матери в совхозе собрались почти все работники. Материнская забота в огне не горит и в воде не тонет. Не обратись Бина Романовна к чекисту, неизвестно, как бы закончилась ссылка Баруха. Физически еще не окрепший после болезни молодой человек работать не мог. Пришлось задействовать хорошее образование, полученное в Риге и Тарту. В совхозе Минкович стал помогать матери в бухгалтерии. От матери Барух узнал, что его возлюбленная, Фрида Финкельман, жива и здорова. В самый последний момент девушка выехала из Риги в Москву, а затем, вдоволь поскитавшись по необъятным просторам CCCР, устроилась учительницей физкультуры и физиотерапевтом в Березовске под Свердловском.
Празднуя новый 1943 год в соседнем селе у рижской семьи Каплан, также сосланной за принадлежность к сионистскому движению, Барух получил срочное сообщение от матери. Она передала через местного жителя, чтобы Барух срочно возвращался домой. Расстроенного сорванным торжеством в круге друзей Баруха ждал в поселке самый лучший новогодний подарок — приехавшая к нему Фрида.
Первым жильем молодоженов стала маленькая 20-метровая квартирка с удобствами во дворе. Где любовь да согласие, там и двор красен. Молодая пара на скромные условия внимания не обращала. Роскошь быть вместе тогда имели не многие ссыльные.
Порядочно поднаторев в совхозе в бухучете, Минкович устроился бухгалтером на маслозавод. Доучивался уже на месте, вскоре, из-за большого объема работы, получив двух помощников. Работать приходилось напряженно и очень аккуратно, применяя необходимую в условиях советской промышленности дипломатию. За любую недостачу в условиях военного времени могли запросто снова отправить в лагерь или вообще расстрелять. Рижанина, повышенного до главного бухгалтера, на работе ценили и, несмотря на его статус ссыльного, очень уважительно принимали в Красноярске, куда тот каждый год ездил с отчетом.
В Ирбее образованные люди держались друг друга: ссыльный сионист запросто мог играть в шахматы со ссыльным троцкистом, латышский националист — с евреем. Выпускник юрфака, Барух сдружился с единственной в районе женщиной-судьей, единственными прокурором и адвокатом, которые приглашали выпускника юрфака на судебные заседания. Минкович понял, что специальность юриста привлекала его куда больше, чем сухие цифры бухгалтерских отчетов. Оставалось только выбраться на волю.
В 1945 году у Минковичей родился первенец — Элиягу — названный так в честь расстрелянного немцами отца Фриды. Мать Баруха уволилась из совхоза и переехала к молодой семье — зажили уже вчетвером. Срок ссылки Минковича заканчивался в 1947 году. Как гражданин Польши он мог рассчитывать на репатриацию в эту страну, хотя никаких польских документов на руках у семьи давным-давно не было.
Взяв на маслозаводе отпуск и продав фамильное золото — мамины часы, — чтобы иметь хоть какие-то средства на дорогу, Барух отправился в польское посольство в Москве. Дипломат принял его приязненно, но потребовал хоть каких-то документальных подтверждений польского гражданства до 1939 года. Про свой срок в Сибири и истинную цель — репатриацию в Эрец-Исраэль — Минкович благоразумно промолчал.
В паспортном столе Риги кое-какие документы нашлись, но нужно было как-то снять с них копии и заверить у нотариуса. Книгу записей с собой, конечно, не дали, поэтому Минкович пошел в городскую нотариальную контору просить о помощи. Нотариус, латыш по национальности, опознав в Минковиче еврея, идти с ним в паспортный стол отказался. Припомнил он посетителю и реакцию многих евреев, сторонников советской власти, встречавших русских танкистов в Риге с цветами. Помогло только признание о ссылке в Сибири «за политику». Нотариус в одно мгновенье стал сама любезность и отправил вместе с Барухом помощника. Документы были на руках, но для получения польского гражданства их все же было недостаточно.
Пришлось ссыльному ехать в свою альма-матер — Тартуский университет, чей архив, по счастливому стечению обстоятельств, пережил войну. В Тарту нашлась не только довоенная копия польского паспорта Минковича, но и справка о поступлении его, гражданина Польской Республики, в университет на правах иностранного студента. Дело было сделано.
В ожидании разрешения на выезд прошел целый год. За это время Барух получил повышение и перевез семью в Красноярск. В один прекрасный день ему поступил на работу звонок из Управления МГБ по Красноярскому краю. Сотрудник органов приглашал к себе на разговор. Отдав жене часы — дорогую тогда вещь — и надев на себя теплые вещи, Минкович отправился в МГБ с мыслью о новых лагерных испытаниях. На удивление, чекист по фамилии Гришин не допрашивал, а отговаривал советского главбуха от репатриации в Польшу. Из разговора стало понятно, что разрешение уже было подписано, а сотрудник старается агитировать скорее для проформы.
В это же время Минковичи получили еще одно радостное известие. Шурин Фриды, известный сионист Биньямин-Элиав Лубоцкий, расстарался прислать в Варшаву для всей семьи израильскую визу.
26 июня 1949 года Барух, Фрида и их сын Эли выехали из Красноярска в Москву. В столице СССР их встречала мать... вместе с Леонидом Утесовым. Дальше было прощание с родными и друзьями, дорога на поезде в Брест, лагерь для перемещенных лиц и, наконец, Варшава.
В польской столице дышалось гораздо легче, чем в СССР. Через еврейский комитет Фрида и Барух устроились в детский дом в Отвоцке под Варшавой. Детский дом содержался за счет «Джойнта» и был просто курортом в сравнении с подобными учреждениями в Союзе. Но какими бы ни были прекрасными условия — детям, жившим в Отвоцке, они вряд ли могли компенсировать те ужасы оккупированной Польши, которые они видели своими глазами.
В Польше Минковичи узнали о гибели родителей и сестры Фриды. Семья Финкельман погибла в Румбульском лесу под Ригой. Тогда же выяснилась и судьба Натана Минковича, оставшегося в Париже. В 1943 году Натана Пейсаховича выдал нацистам привратник дома, где он жил. Немцы депортировали пожилого человека через лагерь Дранси в Освенцим, где практически сразу убили.
Из Израиля в Польшу шли тяжелые письма. Но бывший соратник Жаботинского и Бегина стоял на своем — только Эрец-Исраэль! После пережитого в СССР любые трудности Минковичам были по плечу. За годы заключения, ссылки, тяжелых будней Второй мировой войны их сионистские убеждения никуда не делись, только окрепли.
Наконец-то получив разрешение на выезд, семья попрощалась с польскими друзьями и выехала в Италию. Из Венеции в Израиль плыли на корабле с соответствующим названием «Независимость».
В Хайфу прибыли на рассвете — момент, который никогда не забывается! В Израиле у Минковичей уже жили родственники. Семья поселилась в Рамат-Гане и потихоньку начала обустраиваться. Всё давалось непросто. Фрида никак не могла найти работу учителя физкультуры, а Барух день и ночь грыз учебники по ивриту. Язык нужен был для сложного экзамена на лицензию юриста. Не самым лучшим образом на трудоустройство влияло прошлое Баруха в «Бейтаре». Ревизионистов тогда в правительственных органах не жаловали и могли в любой момент устроить, как раньше говорилось, «цорес».
В 1951 году Минкович решился прооперировать поврежденную в лагере ногу. Месяцы реабилитации бывший советский узник использовал для подготовки к экзамену по юриспруденции.
Первый экзамен в Эрец-Исраэль стал настоящим испытанием. Известный судья Хаим Коэн с порога обратился к группе из 15 человек с вопросом из хозяйственного права. Не успели присутствовавшие собраться с мыслями и ответить, как строгий экзаменатор, не удовлетворенный скоростью ответа, отправил всех домой. «Вы не прошли экзамен!» — слова судьи Коэна прозвучали как вызов. На первой же пересдаче, через три недели, Барух Минкович подтвердил свой диплом.
Вскоре мать Баруха переселилась к пожилой женщине в Тель-Авив, за которой стала ухаживать, а молодая семья переехала в тогда совершенно новый и необжитый квартал Рамат-Амидар. В 1952 году семья пополнилась еще одним сыном — названным уже в честь другого деда Натаном.
В Израиле Баруху Минковичу было присвоено звание «Узника Сиона». По его воспоминаниям, в этом очень помог Меир Гроссман, давний соратник Жаботинского. Всю оставшуюся жизнь Барух вспоминал его слова: «Молодой человек, со временем вы познаете, что многие жертвовали собой во имя сионизма. Но есть и такие, кто зарабатывает на этом…»
Барух Минкович никогда на сионизме не зарабатывал, поэтому совершенно бесплатно помогал репатриантам из СССР, нуждающимся в юридической поддержке. Став популярным тель-авивским адвокатом, Минкович в свободное время, вместе с представителями движения «Хабад», составлял для советских евреев вызовы в Израиль. Оформить их мог по закону только родственник, но, прекрасно зная сущность кровожадной большевистской системы, на реальные родственные связи адвокат закрывал глаза.
В 1973 году Минковичу, активному общественнику и бывшему советскому узнику, позвонили из Министерства иностранных дел Израиля. В Москву на VII летнюю Универсиаду ехала группа израильских спортсменов, и им нужен был сопровождающий и переводчик. Предполагалось, что в дальнейшем Минковича будут привлекать по линии МИД и к другим, более сложным задачам.
Получив гарантии безопасности, адвокат Минкович вылетел в Москву. В московском аэропорту израильские спортсмены прошли пограничный контроль быстро, но бывшего узника задержали. Расспрашивали долго, давая всем своим видом понять, что советскому КГБ личность переводчика была хорошо знакома.
В Москве все две недели пребывания за группой постоянно следовали молодые люди специфического вида. Это не помешало делегации побывать в Московской хоральной синагоге и пообщаться с приехавшими из многих городов евреями. Советские евреи действительно были счастливы повидаться с израильтянами, а некоторые и вовсе просили посодействовать с вызовом.
Вернувшись в Израиль, адвокат Минкович, к тому времени член центра партии «Ликуд», выиграл выборы в муниципальный совет города Рамат-Гана. Два года он возглавлял городскую комиссию по строительству, пока не попал на работу в венский «Сохнут».
В Австрии Барух Минкович представлял интересы Израиля и знакомил бывших советских граждан со страной. Регулярно встречая самолеты с уехавшими из Советского Союза, глава венского «Сохнута» отвозил их в специальное общежитие, где люди находились несколько дней перед вторым этапом дороги. За эти несколько дней люди должны были решить: репатриироваться ли им, как и предполагалось визой, в Израиль или улетать в США. Главе «Сохнута» с трудом удавалось уговаривать людей ехать на родину предков, но никакого давления он оказывать не хотел. В свободном мире у всех был выбор, как поступать со своей судьбой. Хотя у всех беглецов были израильские визы, все понимали, что иных способов вывезти людей из Союза попросту не было. Не все советские евреи были сионистами и желали ехать в Израиль, но все, даже совершенно ассимилированные, получали свою порцию антисемитизма уже в самом раннем детстве.
В венском представительстве Барух Минкович проработал два с половиной года. Перед сложением своих полномочий он стал делегатом 30-го Сионистского конгресса в Иерусалиме, на котором рассказывал о проблемах советской репатриации. Адвокату предлагали остаться в Вене на больший срок, но он решил вернуться в Израиль, в свой адвокатский офис.
После возвращения в страну Барух Минкович был избран председателем общественной организации «Мисдар Зэев Жаботински» — своеобразного «ордена», распространяющего идеи Жаботинского. Много лет спустя, в 1997 году, Барух Минкович снова побывал в бывшем Советском Союзе. Вместе с внуком Жаботинского он открывал в Одессе мемориальную доску, установленную на доме, где когда-то жил легендарный лидер ревизионистов.
Барух Минкович вырастил в своем адвокатском офисе целую плеяду юристов. За выдающиеся заслуги в израильской юриспруденции в 2008 году коллегия адвокатов Израиля вручила ему награду «Лучший в профессии». В 2014 году рижский сионист и блестящий интеллигент издал мемуары «Приговор: смертная казнь: история жизни одного сиониста». Перевела книгу на русский язык известная израильская переводчица Лина Городецкая.
В 2016-м, на сто первом году жизни Узника Сиона Баруха Минковича не стало. У него остались 8 внуков и 3 правнука. Сионистская мечта рижского бейтаровца сбылась.
06.07.2021
