Шел апрель 1952 года. Старший следователь МГБ УССР капитан Швыдкий был не в духе. В очередной раз фигурант уголовного дела № 149792 Михаил Яковлевич Пинчевский отказался подписывать материалы дела. Особым фоном шла еще одна голодовка, которой арестованный еврейский писатель решил подкрепить свою позицию.

Мойше Пинчевский сидел во внутренней тюрьме МГБ УССР в Киеве с 22 июня 1951 года. Его, писателя и драматурга, обвиняли в публикации целого ряда антисоветских произведений и организации националистической работы.

Пинчевский не только не соглашался с предъявленными ему обвинениями, но и активно использовал свое интеллектуальное преимущество, постоянно расставляя сотрудникам органов логические и процессуальные ловушки.

Капитан Швыдкий такого поведения от находящегося в застенках человека не ожидал. В Особое совещание при МГБ СССР от старшего следователя с завидным постоянством шли кляузы на арестованного. «Подписывать ничего не буду! Я вас знаю с 1938 года: вы убийцы и антисемиты», — на стороне Мойше Пинчевского был его многолетний опыт борьбы с системой.

В первый раз писателя арестовали во время Большого террора, 4 октября 1938 года, за схожие прегрешения перед большевиками. Впрочем, звучало тогда обвинение, чего греха таить, эффектнее. Пинчевского, во-первых, подозревали в принадлежности к национал-фашистской организации и, во-вторых, в шпионаже. Идею энкавэдэшникам подсказала сама биография писателя.

Мойше Пинчевский родился 1 апреля 1894 года в бессарабском местечке Теленешты, в очень религиозной семье торговца Янкеля Герша-Лейзеровича и Суры Гавриловны Пинчевских. Известный в Бессарабии знаток Торы Янкель Пинчевский, не слушая никаких возражений, отправил сына учиться в хедер. Мальчика держали в черном теле. В 1912 года Мойше продолжил, как и хотел родитель, духовное образование, поступив учиться в Одесскую иешиву раввина Хаима Черновицера.

Еще в детстве Мойше Пинчевский проявил недюжинный литературный талант. Впервые имя Пинчевского появилось в старейшей газете на иврите «Ха-мелиц», издававшейся в Санкт-Петербурге Леоном Рабиновичем. В 1911 году мальчик из Бессарабии дебютировал со стихотворением «Почему мне не даны крылья» в издававшемся в Луганске журнале для детей и подростков «ха-Прахим» («Цветы»). В 1912 году, уже живя в Одессе, Пинчевский публиковался в альманахе «Моледет» («Родина») своего земляка, журналиста и писателя Симхи Бен-Циона.

В Одессе молодому ешиботнику было совсем не до учебы: его захватила восхитительная атмосфера еврейских литературных салонов, политических дебатов и многоязычной прессы, подстегивавшей этот вихрь. Корифеи еврейской литературы Хаим-Нахман Бялик и Менделе Мойхер-Сфорим, одесские журналисты и критики окончательно отговорили начинающего поэта связывать жизнь со смихой раввина, предрекая ему большой литературный успех.

Старик Пинчевский, как человек верующий, не мог принять того, что его сын предпочел иешиве литературу, да еще на иврите — святом «лошн койдеш» — не предназначенном для такого легкомысленного занятия.

В разгар тяжелого семейного конфликта Мойше Пинчевский решил бросить всё и уехать за границу. Там, за кордоном, законы были куда либеральнее, чем в тюрьме народов, с ее чертой оседлости и бдительной цензурой. Границу с Австро-Венгрией по реке Прут Мойше перешел нелегально, затем через Гамбург, c приключениями, попал в испанский порт Виго. Денег на морское путешествие у молодого поэта не хватало, поэтому на корабле в Аргентину пришлось плыть не пассажиром, а матросом.

В Аргентине писатель начал с черной работы, кочегаром на стройке. В свободное время он продолжал писать стихи на иврите, но вскоре, под влиянием журналиста и редактора Пини Каца, уроженца Херсонской губернии, перешел на родной идиш.

Уже в 1913 году молодого поэта заметили местные издания. Его начали печатать не только аргентинские газеты «Ди идише цайтунг» и «Ди пресе», но и издававшиеся в Соединенных Штатах многотиражки. В скором времени для мигранта нашлась другая работа — куда более подходящая его увлечениям — учителя идиша и иврита в школах Еврейского колонизационного общества в Мендосе и Сан-Хуане. При этом литературу Пинчевский не бросал, и жил не только на жалование педагога, обучая детей еврейских «гаучо», но во многом и за счет литературных гонораров.

В 1918 году в Буэнос-Айресе вышла первая книга Мойши Пинчевского — сборник стихотворений «Цвит» («Цветение») — один из первых поэтических сборников на идиш в Аргентине. Спустя год автор решил попробовать себя в прозе, издав там же сборник рассказов «Фарфалн» («Пропало»).

Молодой лирик был заядлым путешественником и вместе со своим другом — поэтом и переводчиком Абой Клигером — странствовал по Уругваю, Чили, Аргентине. За полгода до возвращения домой, в Румынию, Пинчевский переехал в Бразилию. Там, в Рио-де-Жанейро, Сан-Пауло и Сантосе, он также снискал публичную славу, выступая перед еврейской публикой со своими произведениями.

Об аргентинском периоде жизни Пинчевского ходили разные слухи. По его собственным словам, в Аргентине он неоднократно задерживался за хулиганство местной полицией, потратив астрономическую сумму на уплату штрафов. Воспев в своих стихах кафешантаны буэнос-айресского бульвара Авенида-де-Майо, молодой и пылкий еврейский поэт любил и был любим, но надолго связывать себя семейными узами был не в силах.

По воспоминаниям его земляков, живших в тех же годах в Аргентине, Пинчевский был женат не менее трех раз. Свою первую жену он оставил вместе с грудным ребенком, за что якобы около 50 еврейских колонистов обратились в газету с письмом, требующим от молодого повесы одуматься.

Не менее эффектное резюме, прямо указывающее на связи молодого автора с аргентинским преступным миром, составил редактор второго тома «Лексикон фун дер идишер литератур, пресе ун филологие» («Лексикона еврейской литературы и прессы»), изданного в Вильно в 1926 году.

Не исключено, что значительная часть слухов о бурной молодости Пинчевского была не более чем литературным вымыслом, подпитываемым желанием автора представить себя эдаким еврейским Шарлем Бодлером. Еврейский ковбой-гаучо, покоритель девичьих сердец и опасной далекой Патагонии — что может быть более романтичным?..

Вернувшись по «нансеновскому паспорту» в конце 1922 года в Румынию, Пинчевский продолжал печатать свои произведения в польских, литовских, румынских изданиях. Не оставил он и профессию учителя, работая сначала в еврейских школах родного местечка, соседних Фалештах, а незадолго от отъезда из Румынии — и в Черновцах.

Примерно с 1924 года Пинчевский загорелся идеей переезда в СССР. В Советском Союзе, как казалось «оттуда», из-за границы, пышным цветом цвела еврейская культура: не только национальная по своему языку, но и революционная, соответственно, очень современная по содержанию. Не меньшим стимулом стали преследования со стороны румынских спецслужб, которые получили информацию о том, что брат писателя, Давид Пинчевский, слыл в Москве видным коммунистом. Сигуранца вызывала Пинчевского на допросы несколько раз, и каждый раз подробно расспрашивала литератора о его родственниках в Союзе и его собственной деятельности.

Написав в 1926 году своей сестре Полине в Москву, писатель вскоре получил совет: езжай в советское дипломатическое представительство в Берлине и проси там советское гражданство.

Чтобы уехать из королевства, требовались загранпаспорт и выездная виза. В этом деле писателю помог знакомый еврей — адвокат из Бухареста, доставший необходимые бумаги у чиновника румынского МИДа за взятку в 5000 лей.

Через Чехословакию Мойше Пинчевский приехал в Берлин. В немецкой столице писатель пробыл три месяца. За это время он успел проводить в Москву свою младшую сестру Рахиль и передать через нее свои рукописи в еврейскую секцию Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП). Советские писатели Хацкиль Добрушин и Арон Кушниров стихи внимательно прочитали и немедленно ходатайствовали перед наркомом иностранных дел Чичериным о выдаче советской визы талантливому еврейскому поэту.

Тогда же состоялась и встреча с немецкими блюстителями закона. Когда вопрос о советской визе был практически решен, Пинчевский не преминул поделиться радостной новостью с заместителем директора берлинского общежития для эмигрантов — «азиля» — в котором жил в ожидании ответа из Москвы. Сотрудник оказался ярым антикоммунистом и сразу же принялся оскорблять без пяти минут советского гражданина. Всё закончилось потасовкой и двухнедельным сроком заключения для Мойше Пинчевского, арестованного за хулиганство.

В августе 1926 года, через Ригу и Себеж, Мойше Пинчевский приехал в Москву. В столице СССР писатель поселился у сестры и устроился кассиром-счетоводом в музыкальном магазине.

С еврейской прессой оказалось туго. После приезда ему, ценителю иврита, популярно объяснили, что в Советском Союзе писать нужно исключительно на идиш. Желающих печататься в московском идишеязычном издательстве «Дер Эмес» было хоть отбавляй, а отношения с главным редактором Моше Литваковым не складывались. «У нас и для “своих” мест на страницах не хватает, а не то что для “чужих”, — так пояснил свою позицию Литваков недоумевающему Пинчевскому, намекая на его “буржуазное” прошлое. Но писатель не отчаялся и решил сотрудничать с детским журналом «Пионер».

Вскоре редакция «Пионера» переехала в Харьков, где концентрировались основные еврейские издательства и, в отличие от Москвы, у еврейской литературы был свой массовый читатель. Переехав вслед за коллегами в 1928 году в Харьков, Пинчевский начал работать в редакции газеты «Дер Штерн» («Звезда»), сотрудничая также с изданием «Дер Кустарь» и пионерской газетой «Зай Грейт!» («Будь готов!»).

Вступив в 1928 году во Всеукраинский союз пролетарских писателей (ВУСПП), Пинчевский спустя год опубликовал отдельной книгой большую поэму «Бессарабия», которую считал своим лучшим произведением. В 1930 году у него вышла еще одна книга — «Фир поэмэс» («Четыре поэмы»).

Работая в советских издательствах, Пинчевский, привыкший к жизни на Западе, неминуемо был обречен на конфликт с системой. Конфликт не заставил долго себя ждать: в 1929 году писатель решительно отказался отдавать в «Дер Штерн» собственные статьи, подписанные именем «выдвиженца» с обувной фабрики. Редактор газеты Михл Левитан попросил строптивого литработника уйти, подкрепив свое требование совершенно безобразным фельетоном против собственного сотрудника.

Вслед за пикировкой в редакции «Дер Штерн», в 1929 году на еврейской секции Всеукраинского союза пролетарских писателей в Харькове был поднят вопрос о «чистоплотности» Пинчевского.

По воспоминаниям писателя, во время двухмесячных разбирательств назначенный ВУСППом «прокурор», писатель Моисей Хащеватский, угрожал ему расстрелом, а писатель-коммунист Эркис связался с ГПУ, чтобы проверить в органах ходившие о новом гражданине слухи. В марте 1931 года находящегося на грани самоубийства Пинчевского реабилитировали — кривотолки о его работе на румынскую сигуранцу были развеяны. В этом помогли не только свидетельствовавшие в пользу писателя бессарабские коммунисты, но и то, что комиссия вышла на человека, распространявшего слухи из-за личной неприязни к автору.

Отойдя от разбирательств, писатель смог сконцентрироваться на литературной работе. Этот период стал у Мойше Пинчевского одним из самых плодотворных. Такие пьесы литератора, как «Гедэктэ Кортн» («Битые карты», 1930) и «Гит Дэм Фирһанг!» («Занавес!», 1931) ставились ведущими еврейскими театрами страны, а также выходили в переводе на русский, украинский, казахский и чешский языки.

Пинчевского, как автора либретто детского балета «Аистенок», поставленного с ошеломляющим успехом в Большом театре в 1935 году, вынуждена была признать и строптивая столичная литературная элита. И это при том, что основным языком его работ был идиш. С не меньшим успехом в Еврейском детском театре в Киеве шла пьеса Пинчевского «Аист» и экзотическая для советского зрителя приключенческая пьеса «Эльдорадо».

Годы затишья и активной литературной работы продлились недолго. В 1937 году обстановка в стране стала стремительно меняться. В своем письме на имя Лазаря Кагановича, датированном 28 марта 1937 года, Пинчевский, переехавший с сыном Маром и женой Фрумой-Бройной в Киев, жаловался на преследования со стороны «литературных бонз». Причем речь в письме шла не только о нем, но и о девяти других еврейских литераторах, не включенных в план печати «Укрнацмениздата» на 1937 год.

Высказывать претензии советской власти, критикуя ее национальную политику, было чревато последствиями. Тем не менее, в письме к секретарю ЦК ВКП(б) Пинчевский не побоялся поднять тему еврейской культуры в СССР: «Меня, национального поэта, издают в переводе на украинский язык, а на моем родном, еврейском языке, не хотят издать!» Не преминул Пинчевский и указать на то, что в таком крупном городе, как Харьков, к 1937 году уже не было ни еврейского театра, ни хотя бы одной газеты, издававшейся на идиш.

3 октября 1938 года за Пинчевским пришли. Обвинения были стандартными для того времени — в шпионаже и организационной антисоветской деятельности. В отношении писателя сотрудники НКВД начали разыгрывать постановку, в которой свидетелями оказались его собратья по перу, тоже схваченные чекистами.

Сразу же после ареста следствие заинтересовалось образом жизни Мойше Пинчевского в Южной Америке. По мнению целомудренных советских органов, первый изданный сборник поэта — «Цвит» — не только носил порнографический характер, но и был в почете у различных «подонков общества», с которыми якобы водился писатель в Аргентине.

Еще одно из обвинений — уже рассматривавшийся писательской организацией факт допроса Пинчевского румынской политической охранкой — сигуранцей — после его возвращения в 1922 году в Румынию. Вспомнили и визит писателя в немецкий Полицайпрезидиум в Берлине накануне переезда в СССР. На все обвинения писатель давал четкие ответы: «нет» или «всё не так».

Киевский писатель Ноех Лурье во время своего допроса 14 октября 1938 года обвинял Пинчевского в том, что его «первыми шагами в революционной борьбе» были попойки и драки с аргентинскими сутенерами. Такой вывод он сделал сугубо на базе анализа литературных произведений автора, опубликованных в сборнике «Фир Поэмэс» («Четыре поэмы») в 1930 году.

Лурье отмечал, что автор действительно обладал даром эффектно аранжировать собственные произведения для театров. Однако, по мнению свидетеля, пьесы являлись халтурой, а сам «бойкий стихотворец» перестроился на революционный лад только после переезда в Советский Союз.

Поэт Мотл Гарцман на допросе присоединился к Ноеху Лурье в его критике абстрактной, переполненной «джазбандовскими и формалистическими украшениями», поэзии арестованного поэта.

Получив от арестованных литераторов только сомнительную критику литературных произведений Пинчевского, НКВД вызвал на допрос переплетчика Киву Бруна, переехавшего в СССР из Аргентины, которого опрашивали о жизни писателя в Буэнос-Айресе. На допросе Брун вылил на Пинчевского ушат помоев, обвинив его во всех смертных грехах и оральной нечистоплотности. «Прошлое Пинчевского не дает ему никакого права быть советским писателем», — резюмировал Брун. На очной ставке с Бруном Пинчевский признал только свое, по молодости, увлечение модными ресторанами и неудачный первый брак, решительно отвергая другие инсинуации.

Как позже вспоминал писатель, работавшие по его делу следователи Прохоренко и Карпухин почти каждый день в течение тринадцати месяцев повторяли, как мантру, одну и ту же фразу: «Кто просил тебя приехать к нам? Кому ты нужен? Ты — шпион!»

Не получив чистосердечного признания от голодавшего в знак протеста литератора, а также имея в своем распоряжении лишь сплетни, а не сколько-нибудь подтвержденные факты, чекисты решили окончательно сконцентрироваться на литературной экспертизе. По заданию НКВД УССР собралась комиссия в составе писателей Гершла Полянкера, Давида Гофштейна, Софьи Левитиной и Эли Шехтмана. Экспертам велели проанализировать все основные книги писателя: «Четыре поэмы», «Песни дня», «Наши дети», «Рассказы для детей», «Жизнь и смерть Вильяма Свена», «Аист», «Эльдорадо», «Счастливые, которые дожили» и «От весны до весны».

С точки зрения комиссии, в автобиографической «Поэме о себе», написанной в 1929 году, автор только внешне сожалел о жизни в Аргентине, однако в ней не звучало и нотки сожаления о даром потраченной юности. Писатели возмущались рисовкой и самолюбованием юноши «с синими кругами под глазами и ножом за поясом», проводящем ночи в кабаках. Особенно возмутительным для советских писателей было то, что автор «драку за Маркса, за Плеханова» сваливал в одну кучу с ночными кутежами.

Из прочитанных комиссией девяти книг «положительными» оказались лишь популярные пьесы-сказки для маленьких детей «Аист» и «Эльдорадо», да сборник стихов 1938 года «От весны до весны». Всё остальное объявили не представляющим никакой литературной ценности.

За кажущейся суровостью экспертизы скрывалась завуалированная поддержка сидящего в Лукьяновской тюрьме. Выводов об антисоветском характере книг Пинчевского в акте, подписанном коллегами по писательскому цеху, не было. Показания свидетелей Гарцмана и Лурье о том, что литературная деятельность Пинчевского идеологически не выдержана, были опровергнуты.