Ицхак Шапиро
1921 – 2000
У каждого свой путь в Израиль. Своя причина проделать столь далекий маршрут. Но мало кто может похвастать столь сложной историей. Такая непростая “алия” была у Ицхака Шапиро в 1942 году.
На следующий день после начала войны между Советским Союзом и Нацистской Германией, 23 июня 1941 года, среди евреев Вильно разразились споры: что делать в условиях стремительного немецкого наступления. Особенно этот вопрос волновал еврейскую молодежь призывного возраста. В том, что немцы скоро будут в городе, не было сомнений — столица Литовской ССР находилась совсем недалеко от границы с Третьим Рейхом, да и ночью в городе прогремел ужасный взрыв: начались бомбардировки.
Двадцатилетний Ицхак Шапиро, как человек дисциплинированный, взял свой военный билет и пошел через весь город на призывной пункт. Ицхак не был ярым советским патриотом, но против службы в Красной Армии ничего не имел. Несмотря на расхожее мнение, многие евреи, не зная о зверствах сталинского режима, встречали “Советы” с надеждой.
Отец Ицхака, Дов Бер Шапиро, до войны работал бухгалтером в компании по продаже табака. Фирмой владел польский капитан в отставке, у которого, в соответствии с законом, было эксклюзивное право на этот прибыльный вид торговли. Со временем хозяин от дел совсем отошел, передав управление Дову. Последний оказался талантливым руководителем: доходы компании постоянно росли. Конкуренты были в бешенстве, поэтому в один прекрасный день властям поступили жалобы на польского капитана, который позволил еврею вести свой бизнес.
Хозяин изо всех сил боролся за отмену решения, но безуспешно — в 1937 году предприятие закрыли, а отец Ицхака остался без работы. Семья переехала в более скромную квартиру на улице Колёва, через дорогу от железнодорожного вокзала. Мать Ицхака, Сара Шапиро из дома Рудоминер, домохозяйка, вынуждена была снова начать подрабатывать — шить кожаные перчатки. Глава семейства, несмотря на то, что не был сионистом, начал всерьез подумывать об эмиграции в Палестину. Но планам помешало 18 сентября 1939 года, когда в ходе нападения Германии и СССР на Польшу, Вильно и окрестности заняла Красная Армия.
Город разделился на два лагеря, но в семье Шапиро ликовали. Будущее казалось радужным и прекрасным. Ивритская школа была закрыта, а старшеклассников перевели в гимназию, работающую на родном языке литваков — идише. Гимназия функционировала в духе коммунизма и автономии для учеников. Разнообразные культурные мероприятия, литературные клубы и вечера чтения стихов были нормой. Это был период, когда молодые люди мечтали изменить мир, несмотря на войну, уже бушующую в Европе.
Ицхак был готов с оружием в руках защитить и гимназию, и новый мир, и родной Вильно, своих родителей, сестер Иехудит и Хаю. Но в военкомате, как оказалось, уже не было советских солдат, не было мобилизации — здание стояло совершенно пустым.
Запечатанные двери красноречиво свидетельствовали о более чем поспешном отступлении Красной Армии. Власть тоже пропала в один момент: ни милиции, ни открытых органов власти. Быстро вернувшись домой, Шапиро твердо решил уходить из города. Тогда казалось, что всё это временно, ведь не может же доблестная Красная Армия не разбить немца в самые кратчайшие сроки.
Прихватив с собой минимальное количество вещей, молодой человек тяжело распрощался с родителями. Невозможно было вообразить, что прощался он навсегда. В 1943 году Дов Бер и Сара Шапиро погибли в Виленском гетто.
Шапиро забежал к лучшему другу, чтобы идти с ним вместе. Но того не оказалось дома, как не оказалось дома и другого товарища. Примерно в час пополудни, так и не найдя попутчиков, молодой человек отправился в путь.
Выходить из города пришлось одному. Выдержать стремительный марш помогало юношеское увлечение спортом. До советской оккупации Вильно, еще при поляках, Шапиро состоял в движении сионистской молодежи «Бейтар».
Сионисты-ревизионисты, под чьей эгидой действовала эта организация, выступали тогда за создание еврейского государства в Палестине. Поэтому к военной подготовке и спорту бейтаровцы относились серьезно.
Пройдя несколько километров, Ицхак повстречал на своем пути своего школьного товарища и двух его братьев. Вместе — веселее! Где-то быстрым шагом, где-то бегом их четверка направлялась в сторону Минска.
Шли по шоссе, вокруг — вал еврейской молодежи. Кто-то идет с большим тюком, другой — несет в руках футляр со скрипкой или с гитарой, но большинство — налегке. Однако, чем дальше отдалялись от Вильно, тем становилась тоньше струйка беженцев. Вечером, в сумерках, на трассе послышался характерный звук моторов. Беглецам удалось рассмотреть кресты на броне: вместе с беженцами на Восток спешили немецкие бронеавтомобили. Пришлось виленцам быстро бежать в лес и пробираться в Минск лесными дорогами и проселками.
По дороге парни заходили в населенные пункты. В темноте, рядом с деревнями и местечками, постоянно встречались странные личности: стриженые, как солдаты, в военных ботинках с обмотками, но в гражданской одежде. Стало очевидным, что красноармейцы массово дезертируют, побросав оружие и сбросив с себя военную форму.
Ночью немного поспали под елками и рано утром снова двинулись в путь. Утром вышли то ли к Сморгони, то ли к Ошмянам Гродненской области, где нашли несколько брошенных красноармейцами машин: одна из них была повреждена снарядом, а в нескольких десятках метров от нее стоял оставленный в спешке советский танк. В населенном пункте располагался военно-полевой госпиталь с большим количеством раненых солдат.
До темноты товарищи добрались до железнодорожной станции. Практически в ту же минуту услышали звук приближающегося поезда. Не успел паровоз остановиться у перрона, как вдруг, откуда ни возьмись, появились немецкие самолеты. Налет продолжался не менее получаса, но состав смог тронуться дальше. По всей видимости, этот поезд был самым последним и вывозил на Восток жен и детей советских командиров. Ребята смогли влезть в один из вагонов. Ехали с перерывами, все время попадая то под пули немецких автоколонн, то под авианалеты.
Других евреев или “западников” в вагонах Шапиро не видел, но ни его, ни друзей никто ни о чем не спрашивал – все были заняты личным спасением. В Молодечно Минской области, недалеко от довоенной советско-польской границы, даже не остановились. Состав не остановился и в Минске. Мчались со всей мочи прямиком на восток. Путь занял чуть больше недели. Состав все время увеличивался за счет прицепных вагонов, в которых была страшная давка. В новых вагонах было уже большое количество еврейских беженцев, в том числе из Литвы. Примерно на восьмой день скитаний состав прибыл в город Выкса Горьковской (сейчас — Нижегородской) области.
После небольшого отдыха молодых и крепких вильнян взяли на работу: Шапиро с одним из товарищей устроился в бригаду на металлургическом заводе, двое других устроились тоже: один — в пекарню, другой — электриком. Несмотря на разные места работы, друзья жили вместе.
Работали день и ночь, на совесть, как тогда говорили: все для победы! Ицхака назначили бригадиром, чем он страшно гордился. За месяц в Выксе появились новые друзья из Литвы — двое парней из Ковно, сионисты, выпускники ивритоязычной школы. Шапиро вновь окунулся в атмосферу «Бейтара»: вопрос создания еврейского государства был как никогда актуален! Тем более, в Выксе советская действительность открыла свое истинное лицо: даже при польском антисемитизме и экономическом кризисе, в сравнении с этой разрухой, был просто рай! Молодые евреи начали мечтать: вот бы добраться до Эрец-Исраэль!
Но как? Только за подобные разговоры можно было оказаться в ГУЛАГе, а оставление рабочего места без уважительной причины приравнивалось к дезертирству. Более того, надвигалась холодная зима, а из вещей были только летние рубашки и брюки: в чем выходили из Вильно, в том и работали. Не было ни наличных денег, ни возможности что-то купить.
Желание попасть в далекий Израиль побороло все страхи и сомнения. Взглянув на карту, друзья решили двигаться на юг СССР, сбежав из Выксы во время рабочего перерыва. В назначенный день шестеро товарищей незаметно покинули свои рабочие места, добрались до Горького (совр. Нижний Новгород) и там сели на пароход до Куйбышева (совр. Самара). На загруженном под завязку пароходе ехали “зайцами”. В Куйбышеве, по пути из речного порта на железнодорожный вокзал, повстречали военный патруль: «Идем на призывной пункт!» – «Идите, товарищи!» На вокзале снова получилось проникнуть без билета на поезд, который шел в нужном для будущих “олимов” (новых репатриантов Израиля) направлении — в Центральную Азию.
В Йом Кипур 1941 года они добрались до города Чарджой (Туркменобад) в Туркменистане. Там “добрые люди” посоветовали сесть на плот, перевозивший соленую рыбу по реке Амударье на север, к Каспийскому морю. Через несколько дней плот причалил к городу Нукусу (Узбекистан), полностью отрезанному от других населенных пунктов.
В Нукусе беглецы поняли, что плыли совершенно в другом направлении. Из Нукуса очень редко ходили суда, а самолеты — еще реже. Было решено возвращаться в Чарджой. Чтобы попасть на пристань, пришлось воспользоваться услугами переправщика. Он был очень любезен и даже отказался брать за переправу деньги. На другом берегу переправщик предложил подождать пароход у него дома. От такого великодушного предложения скитальцам было сложно отказаться. В нескольких метрах от жилища доброго самаритянина стало понятно, что его дом до боли напоминал поселковое отделение милиции. В милиции “переправщик” отрапортовал, что им были задержаны какие-то подозрительные лица, возможно, шпионы. Пришлось рассказывать сотрудникам слезную историю про поиск родных, которые якобы эвакуировались из Вильно то ли в Ташкент, то ли в Ашхабад.
Начальник отделения милиции даже пустил слезу: он тоже попал в богом забытый край не по доброй воле — сослали в Нукус за какую-то провинность. Выслушав историю его жизни и сердечно распрощавшись, Шапиро с товарищами сели на пароход и добрались на нем до населенного пункта на берегу Амударьи. В деревне пришлось остаться на несколько дней. Вокруг явно тлел огонь восстания: отношения местных узбеков и проживающих в деревне русских были натянутыми. Десятки русских семей, боясь расправы, спешно готовились к отъезду.
В Чарджой отплыли на судне под названием «Ласточка». На «Ласточке» ребятам повстречался знакомый Шапиро по виленской сионистской организации, очень самоотверженный парень, уроженец Лодзи. В Чарджое пересели на поезд, в котором познакомились с евреем, инженером из Киева. Киевлянин всю дорогу агитировал ехать к нему в бригаду и вместе работать на строительстве мостов. «Такие парни мне нужны!» Инженер вышел на станции, оставив записку со своим адресом, а беглецы начали горячо спорить о дальнейших планах.
Пятеро компаньонов Ицхака сошлись на мнении, что без денег и более тщательной подготовки пересечь советскую границу не получится. Пережив вместе бегство из Вильно, совместную работу в Выксе и дни скитаний по Центральной Азии, друзья расстались. Товарищи поехали к инженеру на работу, а Шапиро продолжил свой путь к границе вместе с новым компаньоном из Лодзи.
Молодые люди пересели на другой поезд и доехали до конечной точки на юге Туркмении, города Мары. Из Мары пошли пешком, встречая по дороге огромное количество беженцев-евреев. По разговорам стало понятно, что кто-то попал туда случайно и ждал призыва в Красную Армию, кто-то — надеялся на приход частей английской армии, участвовавших в советско-британской военной операции в Иране, некоторые явно намеревались перейти границу.
Пройдя десятки километров, путники оказались в каком-то колхозе, где снова увидели много молодых евреев. Один из них был родом из литовского Шяуляя. Земляка решили посвятить в свои тайные планы, которым он совершенно не удивился. В ту глухую дыру все ехали с одной целью — переходить границу.
Гостеприимные туркмены пригласили гостей из далеких краев к себе на отдых. Несколько дней евреи отъедались и продумывали план для нелегального перехода границы. Дату выхода кое-как назначили, но с ориентированием на местности были проблемы. Хорошей карты ни у кого не было, не считая бесполезного в таких случаях школьного атласа. Ясно было лишь то, что огромную горную гряду к югу придется каким-то образом преодолеть, а примерная точка перехода должна быть в районе пересечения рекой Кушкой государственной границы СССР и Афганистана.
Пограничная зона находилась примерно в 150–180 километрах от колхоза, и для пребывания на этой территории нужен был специальный пропуск.
Незадолго до выхода, двоих из группы отправили в Мары для покупки продуктов. Денег ни у кого из ребят не было, но у каждого были наручные часы, которые продали, чтобы купить сухари и консервы.
Не успели товарищи Шапиро уйти за покупками, как к нему в двери постучали: «Откройте, милиция!» На вопрос милиционеров, что беженцы из Литовской ССР делают на другом краю Советского Союза, пришлось ответить заученной фразой: ищем работу. В течение 24 часов молодых людей попросили покинуть колхоз подобру-поздорову.
К вечеру из Мары вернулись компаньоны вместе с новым товарищем — литовцем, который во что бы то ни стало хотел покинуть территорию СССР. По его словам, он был до войны членом какой-то политической организации и даже успел отсидеть в советской тюрьме. Личность была крайне подозрительной, но пришлось брать литовца с собой: мало того, что он много знал, так еще имел с собой необходимый для гор компас.
Услышав про ультиматум, поставленный милицией, товарищи даже не заходили в дом, и примерно через час вся группа — Шапиро, парень из Лодзи, шяуляец и литовец — тронулась в путь.
Шли на юг 5–6 дней, днем и ночью, останавливаясь на привал только на короткое время. Как и предполагалось, пришлось преодолевать 150-180 километров. Каждый овраг был настоящей крепостью, которую приходилось брать 3–4 часа. У каждого из идущих был рюкзак с личными вещами, бутылка для воды, сухари, консервированный горошек и нож для самообороны, чтобы человек имел при себе всё необходимое в случае, если ночью отобьется от группы и потеряется.
Старались двигаться вдоль русла реки Мургаб, чтобы постоянно была свежая вода. Несмотря на ноябрьский холод по ночам, путников постоянно мучила жажда. Вокруг попадались ручьи, но вода в них была очень соленой. Дорога была ужасно тяжелой, каждый километр давался с трудом. Помимо холода, голода, жажды все время досаждали дикие кабаны, а однажды из-под ног выбежала какая-то очень крупная кошка. Шли гуськом на небольшом расстоянии друг от друга, постоянно меняя направляющего, который в первую очередь подвергался опасности из-за всевозможных утесов и расщелин.
Силы постепенно покидали, и на горы их уже не оставалось. Глядя на атлас, было понятно, что приток Мургаба скоро пересечет советско-афганскую границу. Несмотря на близко расположенную заставу в поселке Кушка, горная гряда в этом месте была самой доступной, поэтому группа беглецов спустилась в овраг и пошла по самому берегу реки в направлении пограничного пункта. Шли примерно 5 часов, пока не услышали голоса.
Шапиро с товарищами залегли и стали внимательно слушать: через некоторое время стало понятно, что говорят по-русски. Примерно в 10 метрах от них шли 2 советских пограничника — вооруженный патруль. Овраг в том месте был неглубокий, и нарушителей от солдат отделяла лишь тонкая стенка камыша, росшего по берегам Кушки. Ицхак Шапиро был замыкающим и примерно в трех метрах от своих ног увидел идущих в темноте пограничников. Те по хлипкому мосту переправились на другой берег и пошли ровно той тропой, которой пришли вильняне. Архангел Габриэль решил тогда повременить.
Выждав, когда патруль окончательно исчезнет из виду, и собрав последнюю волю в кулак, они двинулись в сторону скал. Гора долго не поддавалась, но, в конце концов, ребята смогли вскарабкаться на ее вершину. Ноги были совершенно разбиты, разорванные во многих местах ботинки — залиты кровью. Новую пару невозможно было обуть, так как ноги распухли, и трогать их было себе дороже. Перед взором путников предстала зияющая бездна. Луна спряталась за облаками, но черный омут был виден невооруженным глазом.
Вдруг литовец, имевший при себе компас, попросил отлучиться на некоторое время. «Ребята, я вас догоню!» — и был таков. Кричать было нельзя, ночью в пограничной зоне каждый шорох мог выдать группу. C большим трудом беглеца удалось поймать. Компас, первым делом, у него отобрали и пригрозили серьезными последствиями в случае дальнейших фокусов.
На вершине скалы беглецы уткнулись в ряд колючей проволоки, за которой уже была нейтральная зона. В полосе была буйная растительность, так как отары овец туда не доходили. Переночевали прямо на вершине, под хлопьями выпавшего снега.
Утром снова двинулись в путь. C вершин было видно, что по берегам реки находились деревни, отличавшиеся от советских конструкцией домов и своими садами. Молодые люди оказались в Афганистане. Как было задумано, спустились назад к реке недалеко от деревни, повстречав на горной тропе афганского пастуха со сворой собак. Ребята поздоровались: «Асалам Алейкум!» — старик ничего не ответил и пошел дальше.
Еще в Мары было решено идти в афганский город Герат. В Герате планировали найти синагогу и попросить у местных евреев помощи. Выходили из деревни по грунтовой дороге, по обочине которой, ко всеобщему удивлению, шла телефонная линия. Не такой отсталый этот Афганистан! До вечера бывшие польские и советские граждане успели пройти примерно 25 километров, пока в сумерках не увидели стоящее здание и идущий по грунтовке караван верблюдов. Сойдя с дороги и пропустив караван, Ицхак с товарищами снова вернулись на дорогу, но тут из темноты вынырнул человек с винтовкой — афганский пограничник. Солдат начал кричать, но ни Шапиро, ни его спутники не поняли ни слова. Единственное, что знали на фарси, — это «аб» (вода) и «нан» (хлеб). На крик пограничника из здания высыпали люди в белых пижамах и взяли вильнян в кольцо. В здании нарушителей госграницы тщательно обыскали: найдя ножи, солдаты отреагировали так, будто ими молодые люди собирались завоевать Афганистан. Связанные по рукам и ногам, Шапиро с товарищами на каждый вопрос отвечали: «нан» — дайте хлеба. Вскоре пожаловал командир и еще куча военных, они расстелили на столе большую карту и отдали приказ покормить европейцев. Командир говорил немного по-русски, так что Шапиро и литовцу, хорошо знавшим русский язык, пришлось быть переводчиками.
Для афганцев была заготовлена легенда, что, дескать, путники шли через Румынию, Турцию и Иран в Палестину, но иранский проводник их обманул и бросил недалеко от границы. Путешественники скитались по горам, пешком прошли около 300 километров, заблудились и нечаянно перешли ирано-афганскую границу.
Пограничники попросили показать на карте место в Иране, откуда шли путники, и точку перехода границы. Ответ их не убедил, и они начали громко хохотать. Через некоторое время солдаты привели лошадей, посадили на них путников, предварительно связав их друг с другом длинной веревкой. Конвой тронулся на север, к деревне, где нарушители спустились с гор.
По дороге Шапиро незаметно выбросил из сумки банку с консервированным горохом, шепнув на идише компаньонам, чтобы они сделали тоже самое. На банке была этикетка на русском языке, что выдавало происхождение нарушителей.
В деревне находился большой дом губернатора провинции. Губернатор первым делом выстроил солдат в шеренгу, начал бить их по щекам и чихвостить на чем свет стоит. Ему, очевидно, не понравилось, что европейцев связали и заковали в кандалы. Дипломатических скандалов только ему не хватало! Шапиро и его товарищей освободили, хорошо покормили и даже предоставили парикмахера, который привел их в приличный вид. На последовавшем допросе путники повторили свою историю про нечаянный переход границы со стороны Ирана. Губернатор не поверил, но был крайне учтив: даже показал фотографию жены. Парикмахер нахваливал своего начальника и Афганистан: «Если за вами ничего криминального нет, вас не вернут в Россию, не бойтесь! Будете в Кабуле как сыр в масле кататься, дадут каждому квартиру и работу — европейцев в стране мало, и они ценятся как специалисты!»
Такая перспектива молодых людей не прельщала. Губернатор переоделся в военный френч, и с конвоем солдат нарушители тронулись верхом в путь. Лошадь везла сразу двух человек: за каждым из задержанных сидел солдат с винтовкой. Наутро путников передали другому губернатору, и снова был допрос и все та же история про Иран. В каком-то городе остановились на отдых на рыночной площади, в центре которой стояла высокая виселица. По спинам пробежал неприятный холодок. Но все обошлось, и ребят повезли дальше, в другой город, где неделю пришлось сидеть в тюрьме, где камеры больше напоминали карцер. Допрос уже вели на немецком, но и на немецком история не менялась: шли в Палестину из Ирана, заблудились, дальше знаете сами.
Через неделю четверых посадили в грузовик и повезли вглубь страны. Там снова сидели в тюрьме, а в начале декабря, под охраной, выехали на автобусе в Кабул. В столице Афганистана, расположенной высоко в горах, была уже настоящая зима и стоял страшный, пронизывающий холод. Не у всех были перчатки, и двое горемык вынуждены были довольствоваться одной парой на двоих. Еще мучило чувство голода: все деньги, которые выдали конвоирам на покупку еды для задержанных, они украли. В Кабуле прямиком последовали в тюрьму, представляющую собой большое одноэтажное здание. В здании было несколько камер 4 на 4 метра, с двумя маленькими окнами каждая, одним одеялом на четверых и постоянно горящим светом. У стен здания был двор для прогулок длиной в 25 метров и шириной в 6–8 метров.
Не успели зайти в камеру, как увидели там других заключенных, 6–8 человек. Один из них обратился на русском языке, но Шапиро сделал вид, что ничего не понял. «Не бойтесь, — засмеялся арестант, — мы тут все такие». Оказалось, что в этой тюрьме вместе с афганцами сидели беглецы из Советского Союза: большинство — русские, но были и узбеки, дезертировавшие из Красной Армии. Большинство сидело по многу месяцев, а один заключенный, старожил, успел провести в кабульской тюрьме 11 лет, тщетно дожидаясь судебного разбирательства.
Русским никто не мог помочь, но выходцам из Польши как-то удавалось освободиться. Через месяц Шапиро заметил, что 4 поляка из соседней камеры куда-то пропали. На их место вскоре привели новую группу польских граждан, среди которых было трое евреев. Интернационал также разбавили латыш и моряк из Эстонии. Эстонец рассказал, что при попытке перехода советско-афганской границы часовые услышали шум и открыли по его группе огонь. Пули сразили несколько его товарищей наповал, а те, кто остался в живых, погибли во время тяжелого горного перехода. От перенесенных потрясений он заболел душой и в застенках окончательно сошел с ума.
Одно одеяло на четверых дополнялось весьма скудным пайком. Две питы на человека в день и склянка солоноватой воды из протекавшей недалеко реки Кабул. Причем этот “усиленный паек” касался только обрезанных заключенных — “единобожников”, евреев и мусульман. Христиане вынуждены были довольствоваться только 1 афганской рупией в день — стандартным довольствием для всех заключенных. В том числе и литовец, с которым отношения, после его попыток сбежать, были натянуты, получал 1 рупию, на которую практически ничего нельзя было купить. Каждый день охранник спрашивал, кому что купить на рынке, и возвращался с небольшим пакетом для заключенных, которые на рупию позволяли себе лишь пару картофелин, горсть сухофруктов, небольшой кочан капусты или одну свеклу. Несмотря на инцидент, друзья делили шесть пит на четверых, включая литовца, который все время настаивал на том, что в горах с ним приключилась паническая атака и никуда бежать он не собирался. Во время странствий он признался, что был бывшим коммунистом, неоднократно за свои убеждения привлекавшимся к суду в независимой Литве. C приходом большевиков он на практике увидел, какие перспективы ждут рабочих и крестьян Литвы. Критику товарищи коммунисты не потерпели и отправили соратника за решетку. Отдать ему должное, опытный сиделец, он все время что-то придумывал: из куска жести сделал столовый нож для нарезания овощей, собирал и прятал бумагу, в которую тогда заворачивали цоколи лампочек.
Обрезание помогло евреям и в другом — убедить афганцев, что те имеют дело не с русскими, а евреями из Европы, бегущими на Ближний Восток. Всех шестерых евреев, находившихся в тюрьме, администрация решила поселить в одной камере. Депортации в Советский Союз можно было не бояться, но на тюремный режим это никак не повлияло. Наоборот, в отличие от старожилов, за три месяца заключения новеньких практически не выводили гулять во внутренний дворик. В душной камере начало таять здоровье, поэтому Шапиро предложил арестантам “еврейской камеры” пойти на крайнюю меру — голодовку. Два дня пили только воду, при отсутствии нормального питания и свежего воздуха стало совсем плохо. Но на третий день, утром, явился офицер и предложил одному из забастовщиков выйти с ним. Как оказалось, боясь смерти европейцев, он связался с местной еврейской общиной и пригласил их представителей поговорить с заключенными.
Еще за несколько дней до забастовки Шапиро взял у литовца припрятанную бумагу и найденным куском грифеля написал на иврите письмо евреям Кабула. На собранные рупии молодые люди подкупили солдата и попросили передать письмо в местную синагогу. Деньги солдат взял, но письмо передал своему командиру, начальнику тюрьмы, который начал выяснять, в чем дело и, в разгар голодовки, позвал за раввином.
На польских евреев пришли посмотреть 4 бородатых человека в восточных одеяниях. Шапиро вывели во двор тюрьмы на встречу. Сначала говорили немного на иврите, но затем перешли на более понятный для всех русский. Местные евреи рассказали про свою иешиву и общину, и пообещали вскоре помочь с освобождением. Пришли они не с пустыми руками, а большой сумкой всяческих яств на шаббат, включая кур, сахар, свежий хлеб — для заключенных нечто невообразимо роскошное. Помимо еды, кабульские евреи расстарались для собратьев хорошей одеждой и теплыми одеялами, и сообщили, что один из охранников — свой человек, через которого можно будет держать связь с общиной.
От имени всех заключенных евреев Шапиро написал письмо в Палестину и передал его через охранника местной общине. Писал он на адрес своего зятя, проживающего в Палестине, которого попросил связаться с сионистскими организациями и помочь в выдаче сертификатов на въезд на территорию Британского мандата.
Вскоре из Палестины пришел ответ от известного сионистского деятеля, писателя и педагога, уроженца Вильно Арона Мазия. Он писал, что письмо ему передали, он уже проинформировал Сохнут и приложит все свои усилия, чтобы помочь Шапиро и его друзьям.
На сертификаты надежда была призрачной, поэтому в воздухе созрел план “Б”. Один из вновь прибывших поляков предложил задействовать “еврейскую почту” — связь евреев с местной общиной — чтобы выйти на польских дипломатов. Через одного польского инженера, получившего от кабульских евреев записку, удалось проинформировать консула. Он лично прибыл в тюрьму и долго беседовал со всеми находящимися там гражданами Польши. С уроженцами Вильно была проблема: c 1939 года эта территория отошла Литве, вскоре ставшей советской, и эмиграционное правительство Речи Посполитой боялось в разгар войны лишний раз раздражать советское руководство территориальными претензиями. На свой страх и риск местный консул все же признал всех бывших польских граждан своими.
После визита консула в тюрьму предстояло собеседование в самом консульстве. Под усиленной охраной Шапиро, его товарищ из Лодзи, 4 вновь прибывших поляка и три еврея из их группы пошли пешком в польское консульство. Там молодым людям было предложено вступить в доблестные ряды польской армии, что с энтузиазмом было принято. Все на месте сразу же написали рапорты о желании вступить добровольцами в польские части, находившиеся на Ближнем Востоке. Расчет был прост: придут раньше сертификаты на въезд в Палестину — едем туда напрямую, не успеют сертификаты — идем в польскую армию и думаем, что делать дальше.
В конце июля 1942 года, после 8 месяцев в кабульской тюрьме, караульный скомандовал: с вещами на выход! Британские сертификаты запаздывали, но из польского консульства пришли документы. В застенках пришлось оставить литовца и своего товарища, Михаила Давидовича, гражданина Литвы, уроженца Шауляй. Для него всё в итоге сложилась благополучно — через месяц-два на их имена пришли долгожданные сертификаты. Получив у местных евреев деньги и другую помощь, он без особых приключений совершил алию.
Из Кабула польские призывники выехали на афгано-индийскую границу. Через Джелалабад добрались в пакистанский Пешавар, а оттуда ехали машиной в Бомбей. В Бомбее их поселили отдельно от поляков в пансион, где уже проживали евреи, беженцы из Германии. Среди них был один “вильняк” по фамилии Цинович, который впоследствии остался в Индии и долго возглавлял там сионистскую организацию. В Бомбее жили два месяца, август и сентябрь, получая помощь от польского посольства.
В августе в посольстве сказали, что пришла пора отдать свой воинский долг, но, к сожалению, на призывной пункт придется ехать очень далеко — в город Реховот в британской Палестине. Новобранцы для виду поворчали, едва сдерживая свою радость.
Корабль в Палестину пришлось некоторое время ждать — в Индийском океане за одинокими судами охотились японские подводные лодки. Выехали на призывной пункт вчетвером: Шапиро, товарищ из Лодзи и два еврея из кабульской тюрьмы (третий остался в Бомбее с надеждой сделать американскую визу). Шли из Индии в Суэцкий канал караваном, состоящим из ливийских судов и британского военного судна. В порту пересели на железную дорогу и поездом добрались до египетского города Эль-Кантара на севере страны.
По старой традиции, недалеко от вокзала Шапиро с друзьями были остановлены британским военным патрулем. Паспорта, выданные в польском посольстве, забрали на проверку и заставили ночевать в комендатуре. Утром к ним пришел британский офицер, сопровождающий новобранцев. Вместе с британцем они сели на поезд, шедший на восток, в Эрец-Исраэль!
В час пополудни, 28 октября 1942 года, Ицхак Шапиро с тремя товарищами и офицером прибыли в Хайфу. В Хайфе их документы британец передал нескольким польским офицерам, которые привезли Шапиро с друзьями на автомобиле в расположение польского штаба в Реховоте.
Призывникам выдали все необходимое и в тот же день отправили на обучение в военный лагерь «Сент-Лукас», более известный в истории как лагерь для перемещенных лиц «Шаар Ха-Алия» в Хайфе. Прибыв вечером в лагерь, евреи разузнали, что польские солдаты частенько ездят в самоволку в Хайфу.
Утром, не предупредив командиров, Шапиро с друзьями поймали такси и поехали прямиком к зданию Сохнута в Хайфе. Накануне в лагере «Сент-Лукас» один из товарищей познакомился с еврейским полицейским — “гафиром” (стражником), который передал данные молодых людей Сохнуту.
В Сохнуте к приезду олимов подготовились: троих, включая самого Шапиро, сразу же определили в “польский” киббуц Гинегар недалеко от озера Кинерет, а лодзянин записался в киббуц Уша, основанный его товарищами по движению «Ха-овед ха-циони». Поляки еще около года искали дезертиров, но найти так и не смогли. Лишний раз в Тель-Авив и другие города беглецы предпочитали не ездить.
Ицхак Шапиро пробыл в киббуце Гинегар до ноября 1944 года. Как только в составе британской армии образовалась Еврейская бригада — то, о чем мечтали в далекой Выксе, — он сразу же вступил в ее ряды и служил там в первом батальоне до своей мобилизации в июле 1946 года. Интенсивная учеба в Египте, освобождение Италии, служба во Франции. В Италии произошло чудо: нашлись сестры Хая и Иехудит, бежавшие из виленского гетто и воевавшие в составе партизанского отряда до августа 1944 года, когда город был взят советскими войсками.
Горечь утраты родителей смягчала мысль о том, что они верили в его спасение в Палестине. Незадолго до своей смерти Сара Шапиро закричала во сне, разбудив всех домочадцев: «Ицикале жив, и он находится в Эрец-Исраэль!»
Дальше была война за независимость, долголетняя служба в военно-воздушных силах Израиля, забота о большой Алие из СССР во время работы в Министерстве абсорбции.
Ицхак Шапиро скончался 7 апреля 2000 года (2 ниссана 5760) и был похоронен на кладбище Кирьят-Шауль в Тель-Авиве. Его сын Дорон унаследовал любовь отца к авиации и является известным в Израиле пилотом и летным инструктором.
26.11.2020
