Т
Яков Тимерман
1923 - 1999
Более сорока лет тому назад Хакобо Тимерман, издатель газеты из Буэнос-Айреса, стал известен на весь мир как выдающийся борец за права человека. Популярный журналист, не побоявшийся противостоять аргентинской хунте во времена «Грязной войны», был брошен военными в подпольную тюрьму и подвергнут пыткам. В 1980 году Всемирная газетная ассоциация наградила Тимермана «Золотым пером свободы» за его мужество в отстаивании права на свободу прессы.
После нескольких лет жизни в Израиле, США и Испании и падения хунты, Тимерман вернулся в Аргентину, чтобы свидетельствовать против своих мучителей и палачей аргентинского народа. В 2010 году его сын, Эктор Тимерман, как и отец, боровшийся за права человека, возглавил Министерство иностранных дел Аргентины.
При рождении будущего борца за права человека назвали Яковом; «Хакобо», на испанский манер, он стал уже в Аргентине. Яков Тимерман, сын Натана Тимермана и Евы Берман, был родом из украинского местечка Бар на Винничине. Он родился 6 января 1923 года, когда Украина уже была советской и на религиозных евреев вовсю шло наступление со стороны коммунистов. В 1928 году, так и не приняв советские порядки, Натан Тимерман, человек верующий, сумел получить разрешение на выезд и вместе с семьей эмигрировал в Аргентину.
Тимерманы поселились в 11-м районе Буэнос-Айреса, самом сердце еврейского квартала. На новом месте глава семейства решил заняться розничной торговлей одежды: смастерил себе небольшую тележку, с которой ходил по улицам в поисках покупателей недорогих брюк и рубашек. Доход от такой торговли был непостоянный и довольно скромный. Спустя 7 лет после переезда в Латинскую Америку Натан Тимерман умер, оставив жену с двумя сыновьями: Яшей и совсем маленьким Йоселе.
Денег на собственное жилье у семьи не было, поэтому Еве и ее старшему сыну пришлось убираться в многоквартирном доме, который хозяин сдавал в аренду. За это Тимерманам полагалось служебное жилье – однокомнатная квартирка. В свободное от учебы и основной работы время Хакобо находил силы бегать на посылках у соседа-ювелира.
Мать Тимермана очень серьезно относилась к своей еврейской идентичности, поэтому, когда мальчику исполнилось 14 лет, она сагитировала его присоединиться к организации «Авука» – студенческой группе, изучающей еврейскую историю и сионизм. По словам журналиста, двое молодых людей из этой группы, которые называли себя социалистами-сионистами, оказали на него решающее влияние.
«Как только я услышал их разговоры, – писал он в своих мемуарах, – я тотчас же присоединился к тому миру, с которым уже никогда не расставался, – миру, который временами принимал форму сионизма, временами – борьбы за права человека, иной раз – борьбы за свободу самовыражения, а иногда – солидарности с диссидентами против всякого тоталитаризма».
В подростковом возрасте Тимерман писал стихи и зачитывался произведениями прогрессивных писателей: Синклером, Дос Пассосом, Джеком Лондоном, Ремарком и Анри Барбюсом. Вступив позже в сионистскую молодежную организацию «Ха-шомер ха-цаир» («Молодой страж»), Хакобо начал принимать активное участие в первомайских демонстрациях. Помимо евреев, борющихся за создание своего государства в Палестине, аргентинские «шомеровцы» поддерживали республиканцев во время гражданской войны в Испании. В годы Второй мировой войны Тимерман был активистом «Молодежной лиги за свободу», которая была на стороне союзников. Аргентинское правительство, которое активно заигрывало с немцами, эта организация раздражала. В конце концов, власти запретили Лигу, объявив ее прокоммунистической.
После погрома Лиги и под давлением полиции Хакобо пришлось на некоторое время завязать с политикой. Тем более пришло время поступать после школы в университет. Тимерман выбрал сначала практичную специальность – инженерное дело. Профессия была крайне востребована в Аргентине, но молодой человек не получал ни малейшего удовлетворения от чертежей и расчетов. Учеба в Национальном университете Ла-Платы тяготила, а подлинная страсть – журналистика – захватывала всё больше и больше. Оставив тщетные попытки стать инженером, Тимерман с головой ушел в печать.
Яков писал в газеты, еще будучи школьником. Он начинал как внештатный сотрудник, освещая скачки, а позже переключился на более серьезные новости. Работал он и в общенациональных изданиях, в 1948–1950 годах был членом редакционной коллегии «Нуэва Сион», социалистически-сионистского левого издания, выходившего раз в две недели в Буэнос-Айресе. Хорошо разбираясь в литературе, в 1947 году Хакобо начал работать параллельно и в нескольких литературных журналах, а спустя три года перешел в ведущую газету Буэнос-Айреса «Ла-Разон», завоевав там репутацию превосходного репортера с острым политическим чутьем.
Но долго работать по найму Тимерман не собирался. C группой других молодых журналистов в 1962 году он основал еженедельный новостной журнал под названием «Примера Плана». Помимо журнала, он участвовал в большом количестве проектов, как в печати, так на телевидении и радио.
Постоянно читая лучшие западные СМИ, Хакобо Тимерман со временем понял: в Аргентине не хватает качественной современной либеральной газеты – самоокупаемой, с большим тиражом и первоклассными журналистами. В 1971 году его задумка увенчалась успехом. В Буэнос-Айресе был основан еженедельник «Ла Опинион», который восторженно встретила демократическая общественность и аргентинские интеллектуалы. Газета, ставившая себе в пример французский «Ле Монд», отличалась качественной аналитикой, смелостью, прекрасным разделом литературы и искусств, а также четкой произраильской позицией.
В 1975 году, в ответ на резолюцию 3379 Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций, которая осудила сионизм как расизм, Тимерман написал для своего издания нашумевшую статью «Почему я сионист», где выражалась открытая поддержка Израилю. В стране, где нашли пристанище тысячи нацистских военных преступников, а против евреев регулярно совершались теракты, такая позиция была очень смелой.
На страницах «Ла Опинион» Хакобо Тимерман продолжал воплощать в жизнь свои взгляды на политику: «Враг моего врага – не всегда друг», – считал он. Осуждая преследование диссидентов в Советском Союзе и обращение Кубы с политическими заключенными, Тимерман объявил настоящую войну режиму Аугусто Пиночета в Чили. Официальный Сантьяго негодовал и натравил на издателя «Ла Опинион» своих карманных журналистов, которые открыто называли Тимермана «врагом общества № 1».
Тем временем в самой Аргентине грянули перемены. Когда в июле 1974 года президент Аргентины Хуан Перон скончался, его третья жена, Исабель Перон, избранная за год до этого вице-президентом, автоматически стала главой государства.
24 марта 1976 года Исабель Перон, не найдя опоры среди населения в условиях глубоких социально-экономических и политических проблем, а также партизанской войны с партизанами-марксистами на севере страны, была свергнута военной хунтой. В своем первом коммюнике заговорщики предупредили граждан, что Аргентина теперь находится под военным контролем. В хунту входили начальник генерального штаба сухопутных войск Хорхе Рафаэль Видела, адмирал Эмилио Эдуардо Массера и бригадный генерал Орландо Рамон Агости, командующий ВВС. Менее чем через неделю, 29 марта 1976 года, генерал-лейтенант Видела был назначен президентом.
Хакобо Тимерман, как и многие аргентинские интеллектуалы, надеялся, что военные наведут в стране порядок, подготовив почву для возврата к конституционным процессам. Когда Госдепартамент США сравнил аргентинскую хунту с чилийской диктатурой Аугусто Пиночета, газета Тимермана опубликовала статью, решительно защищавшую хунту. В материале утверждалось, что в отличие от диктатуры Пиночета, у которой не было благородных целей, хунта Аргентины стремилась к «повторной имплементации подлинно представительской, республиканской и федералистской демократии в Аргентине».
Исабель Перон не отличалась любовью к соблюдению законности, поэтому военное руководство смогло убедить население: объявленный генералами «процесс национальной реорганизации» несет в себе массу позитивных изменений. В экономике, действительно, объявленные хунтой неолиберальный курс и приватизация устроили средний класс, а внешние займы и финансирование общественных работ сократили уровень безработицы.
Однако в общественно-политической жизни ситуация очень быстро ухудшалась. Практика «эскадронов смерти», широко используемая до переворота отстраненной от власти Исабель Перон, при хунте не только не прекратилась, но и достигла невероятных масштабов.
От поддержки Тимерман вскоре переключился на критику режима генералов. Двойных стандартов сионист Тимерман не терпел. Он придерживался мнения, что все экстремистские режимы, правые и левые, были тоталитарными и нарушали права человека. В своей газете он регулярно печатал списки исчезнувших людей, которых аргентинские спецслужбы похищали и убивали без суда и следствия. Тимерман считал, что его газета была единственной, где осмеливались открыто говорить о текущих событиях, не скрывая правды за эвфемизмами.
Из-за его принципиальной позиции правительство генерал-лейтенанта Видела начало преследовать газету «Ла Опинион», оказывая давление на журналистов и руководство. Что касается самого Хакобо, то он каждый день получал письма и телефонные звонки с угрозами. Однажды утром издателю «Ла Опинион» пришли сразу два письма. Первое было от правой проправительственной организации, осуждающей его на смерть за то, что Тимерман «не вовремя» выступал за право на судебное разбирательство для любого арестованного. Другое – от террористической троцкистской группы «Народная революционная армия», которая писала, что если Тимерман продолжит обвинять левых революционеров в том, что они «точно такие же фашисты», и называть их «безумными левыми», то его будут судить революционным судом и, скорее всего, приговорят к смерти.
Старший сын Тимермана, Эктор, коллеги и друзья уговаривали непокорного издателя бежать из Аргентины. Но Тимерман был непоколебим: «Я принадлежу к Масаде», – говорил он, имея в виду тех древних еврейских воинов, которые предпочли умереть, но не сдаться римлянам в плен. Соратники Тимермана потом вспоминали, что слышали от него несколько раз фразу о том, что он никогда не доставит находящимся у власти антисемитам удовольствия видеть бегущего из страны еврея.
Весной 1977 года по стране прокатилась волна арестов людей, связанных с аргентинским банкиром Давидом Грейвером, который покинул страну в 1975 году и, при загадочных обстоятельствах, погиб в авиакатастрофе в Мексике. Грейвер, владевший пакетом акций газеты Тимермана, был обвинен в финансировании левых сил. Тимерман получил из надежных источников информацию о своем скором аресте, но продолжал на страницах своей газеты писать правду про исчезновения и убийства.
15 апреля 1977 года 20 военных из секретного оперативного отдела Первой армии ворвались в дом журналиста. Арестованного отвезли в штаб-квартиру полиции провинции Буэнос-Айрес, где Тимермана лично допросили печально известный начальник полиции Рамон Кэмпс и его подельник, начальник Главного следственного управления полиции Мигель Освальдо Эчеколац.
Тимерман узнал, что его обвиняют всё по тому же делу Грейвера. Вместе с ним был арестован и главный редактор «Ла Опинион» Энрике Хара. Полицейские требовали от журналиста признаться в отмывании денег вместе с покойным еврейским банкиром, финансировании левых партизан «Монтонерос», вступивших в вооруженную борьбу против хунты, а также в... сионизме.
Допросы Тимермана сопровождались пытками током, выламыванием пальцев… Применялось всё, что мог выдумать по-настоящему изощренный садист.
Впоследствии Хакобо рассказывал, что похитители обвинили его в причастности к «плану Андиния» – странному антисемитскому мифу, согласно которому сионисты собираются отторгнуть часть Аргентины и основать там второй Израиль. Он полагал, что весной 1977 года тюремщики пощадили его жизнь лишь потому, что видели в нем потенциально важный источник информации о «плане Андиния».
Во время допросов следователи, как ни странно, почти не спрашивали арестованного о банкире Грейвере, однако всё время отвлекались на разговоры о еврейском происхождении председателя Совета министров СССР Алексея Косыгина. А однажды полицейские спросили Тимермана, что он знает о секретных встречах премьер-министра Израиля Менахема Бегина и главарей «Монтонерос».
Через 25 дней издевательств журналиста передали в Главное управление федеральной полиции, откуда он впервые с момента похищения смог связаться со своей семьей. Затем его снова отвезли в так называемый «Центр тактических операций I» – подпольную тюрьму, расположенную в северном пригороде Буэнос-Айреса. Там журналиста вновь подвергли пыткам. В конце концов, Тимермана, уже по закону, если так можно назвать сложившуюся в стране правовую систему, поместили в исправительную колонию «Магдалена».
Хотя военные утверждали, что арестовали Тимермана из-за скандала с Грейвером, еврейские организации США рассматривали дело Тимермана как современное дело Дрейфуса.
В ноябре 1977 года Антидиффамационная лига опубликовала отчет, в котором отмечалось: евреи становились жертвами хунты чаще, чем другие группы населения, а дело Тимермана оказало разрушительное воздействие на всю еврейскую общину. Еврейские массы потеряли защитника и трибуна. Тимермана заставляли молчать, а его газета контролировалась и управлялась армией.
Несмотря на оправдательный приговор военного суда, который состоялся в октябре 1977 года, военные продолжали держать издателя «Ла Опинион» за решеткой и обвинять в «несоблюдении основных моральных принципов при исполнении государственных, политических и профсоюзных должностей».
К счастью, у Тимермана, человека известного, были влиятельные защитники. В его поддержку выступил Генри А. Киссинджер, президент США Джимми Картер, Александр Солженицын, Папа Римский Иоанн Павел II, многочисленные правозащитные организации. Вскоре после того, как помощник государственного секретаря США по вопросам демократии, прав человека и труда Патрисия Дериан напрямую обратилась к генерал-лейтенанту Виделе, дело Тимермана было пересмотрено.
В конце марта 1978 года по стране поползли слухи, что хунта решила изменить статус Хакобо Тимерману. 17 апреля 1978 года журналист был выпущен из тюрьмы и переведен под постоянный домашний арест.
С освобождением из-под стражи хунта тянула до сентября 1979 года. Генералы, прекрасно понимая, что Тимерман на воле снова продолжит свою деятельность, распорядились выслать журналиста из страны, предварительно конфисковав у него всё имущество и лишив гражданства. Газета «Ла Опинион» была за бесценок продана аргентинскому государству и сразу же закрыта.
Гражданином Аргентины Тимерман пробыл всего 20 лет. Его ранние связи с сионистами-социалистами и невысокий в глазах властей иммиграционный статус – «русо» – не давали ему права получить аргентинский паспорт вплоть до 1960-х годов.
Тимерман улетел вместе с сыновьями Хавьером и Даниэлем, а также женой, Ришей Миндлин, в Израиль. Старший сын, Эктор, за год до этого вынужден был бежать в США. В своих интервью Тимерман неоднократно подчеркивал, что его репатриация в Эрец-Исраэль никак не была связана с пережитым в Аргентине. Дипломаты предлагали журналисту и его семье гражданство ряда западноевропейских государств, но Тимерману нужно было попасть в страну, где, по его словам, никого благодарить за жизнь в ней не придется. Хакобо ехал на Родину.
В Израиле Хакобо Тимерман задокументировал пытки и заключение в своей книге «Заключенный без имени, камера без номера», опубликованной в 1982 году.
«Камера узкая. Когда я стою в ее центре, лицом к стальной двери, я не могу протянуть руки», – так начиналась книга мемуаров Тимермана, которая донесла до мирового сообщества правду о тех ужасах, которые творились в Аргентине.
В своей книге Тимерман настаивал на том, что аргентинская хунта имела черты, роднящие ее с нацистским режимом в Германии. «В нацистской Германии, – писал журналист, – евреи были виновны по рождению, либералы – из-за своей слабости и коррупции, коммунисты – из-за идеологии. Такие же формы вины оказались подходящими для врагов аргентинских вооруженных сил». Книга вскоре была экранизирована в США.
После репатриации в Израиль Хакобо Тимерман, вопреки ожиданиям, очень быстро начал критиковать политику правительства Бегина. Несмотря на то, что Израиль участвовал в его освобождении, Хакобо, по его собственным словам, за три года проживания в стране сильно в ней разочаровался. Это в первую очередь касалось его отношения к Ливанской войне 1982 года, которую Тимерман подвергал нещадной критике в изданной в Тель-Авиве книге «Самая долгая война». Его средний сын, Даниель, был заключен в военную тюрьму за отказ от воинской службы. Юноша заявил, что он не хочет делать с Ливаном «то, что аргентинская армия сделала с моей семьей».
Разругавшись с израильским истеблишментом из-за своей позиции по Ливанской войне и внутренней политике Израиля, Тимерман был вынужден уехать из страны. Это решение далось ему очень тяжело. С детства стоя на сионистских позициях, постоянно защищая еврейское государство на страницах аргентинской прессы, он не смог примириться с действующим положением вещей и переехал в Нью-Йорк. В США он стал успешным журналистом, печатаясь в «Нью-Йорк Таймс» и «Ньюсуик», а также написал две репортажные книги о Чили при Пиночете и о Кубе при Кастро.
Тимерман открыто осуждал сдержанную политику администрации Рейгана в области прав человека в «авторитарных» правых режимах, существовавших в Аргентине и Чили. Эти режимы, возмущался журналист, администрация США готова была терпеть, в отличие от левых правительств Кубы и Никарагуа.
После Нью-Йорка Тимерман некоторое время жил в Испании. Потерпев сокрушительное поражение в Фолклендской войне, в условиях экономического коллапса, аргентинской хунте пришлось объявить, что она передаст власть избранному правительству. В 1984 году в Аргентине было восстановлено гражданское правительство, и Тимерман сразу же вернулся в Буэнос-Айрес. Помимо дачи свидетельских показаний против своих мучителей, Тимерман подал в суд на чиновников, которые конфисковали его газету. В конце концов, он добился того, что правительство выплатило ему компенсацию.
Хакобо вернулся в аргентинскую журналистику и возглавил вечернюю газету «Ла-Разон». Коммерческого успеха издание не имело, поэтому издатель решил дать дорогу молодым и уйти на пенсию. На пенсии он устроил настоящую эпистолярную баталию с генералом и начальником полиции провинции Буэнос-Айрес Рамоном Кэмпсом. Именно он в свое время отдал приказ об аресте журналиста и велел подвергнуть его пыткам. В последние годы своей жизни Тимерман вел горячие споры с новым президентом Аргентины Карлосом Менемом, который принял решение амнистировать военных, причастных к убийствам и похищениям. Доставалось от журналиста и руководству еврейской общины Аргентины, которое, по его мнению, поддерживало военный режим, несмотря на исчезновение около 1500 евреев, которые погибли из-за своих политических убеждений.
11 ноября 1999 года Хакобо Тимерман умер в Буэнос-Айресе. Он был многогранным, сложным человеком, не боящимся менять свою точку зрения. Тимермана не заботил финансовый успех, а собственные достижения быстро надоедали. Как «менч» – настоящий мужчина – он защищал слабых и давал бой сильным.
В 2006 году за преступления против человечности был осужден один из главных мучителей журналиста – Мигель Освальдо Эчеколац. Еще раньше судили начальника полиции провинции Буэнос-Айрес Рамона Кампса. В 2012 году кара настигла «президента де-факто» Аргентины Хорхе Рафаэля Виделу, который спустя год скончался в своей камере. Они намного пережили свою жертву. Однако память о Хакобо Тимермане пережила их всех.
Яков Трахт
Меер Трахт
1893-1967
1901-1975
В ноябре 1951 года отдел «В» Днепропетровского Управления МВД УССР занимался перлюстрацией корреспонденции, написанной на идише и иврите. Крамолы чекисты нашли немало, но особенно их заинтересовало письмо, отправленное Якову Моисеевичу Трахту, жителю Днепропетровска, работавшему начальником отдела снабжения Амур-Нижнеднепровского райпромкомбината. В перехваченном отделом перлюстрации письме брат адресата, Меер Моисеевич, живший в Жмеринке, сообщал, что достал Якову нужную ему еврейскую литературу, которую пересылать по почте опасался.
Шестеренки советской карательной системы закрутились быстро. В процессе разработки Якова Трахта было установлено, что в Днепропетровске и других городах у него были обширные связи среди местных евреев. Часть из этих людей, в свою очередь, активно разрабатывалась органами МВД.
Для разработки Якова Моисеевича и выявления его «практической антисоветской деятельности» в мае 1952 года был завербован агент под псевдонимом Роенко. За работу Роенко, он же начальник участка строительства производственных предприятий «Днепроэнерго» Раппо Михаил Александрович, принялся c неподдельным энтузиазмом. Когда-то осужденный за хищения, этот человек сталинских лагерей боялся как огня, поэтому стал систематически стучать «куда надо» о своем приятеле. В своих меморандумах он сообщал, что Яков Трахт является ярым антисоветчиком и еврейским националистом, постоянно критикующим советские порядки.
Вскоре из Жмеринки в Днепропетровск пришла справка на брата снабженца – Меера Трахта. Собранные по архивам МВД данные подтверждали подозрения чекистов: они напали на след кадровых сионистов. Хотя эти немолодые люди прошли мясорубку тридцатых годов и давным-давно жили тихо, с учетом творящейся в стране антисемитской истерии их разработка стала у региональных спецслужбистов приоритетной задачей.
Яков и Меер Трахты были уроженцами Жмеринки. Мать, Мирьям Либеровна, была домохозяйкой; отец, Мошко Ицкович, торговал на жмеринском рынке разной мелочевкой. В городе семью Трахтов знали под псевдонимом Дватяки. Нося на груди специальный лоток, в котором лежали карандаши, резинки, перья и всякая всячина, Мошко Трахт называл за любой товар одну и ту же цену – двадцать копеек. «Сколько стоят два карандаша?» – спрашивал у Мошко покупатель. – «Дватяк!» Так и повелось: Трахты – Дватяки.
До Октябрьской революции у Мошко Ицковича во владении был двухэтажный кирпичный дом, в котором жила вся его большая семья. Но как только в Жмеринке установилась советская власть, дом у Трахта конфисковали. Детей было много: братья Яков, Меер, Анчель, Биньямин, Шмулик и Исаак, и сестра Добруш, которую в семье все называли Бобця.
Яков родился у Трахтов первым – в 1893 году. Как самый старший, Яков с детства помогал родителям, и воспитание самого младшего брата – Исаака – целиком и полностью легло на его плечи. Это не мешало ему хорошо учиться, а в свободное время заниматься политикой. В дореволюционные времена жмеринская молодежь всерьез увлеклась идеей «палестинофильства», которое должно было стать ответом еврейского меньшинства на погромы и притеснения. Яков Трахт с детства возглавлял работу юношеских культурно-просветительных кружков, пропагандирующих иврит, а позже основал и возглавил в родной Жмеринке сионистскую организацию.
В молодости Яков обладал крутым нравом, но в сравнении с братом Шмуликом он был сущим ангелом. По слухам, когда один жмеринский полицейский слишком рьяно начал лезть в дела еврейской молодежи, вынюхав то, что знать ему не следовало, Шмулик и Яков наведались к царскому служаке домой. Неизвестно, что там произошло, но ни полицейского, ни Шмулика в городе больше никто никогда не видел. Спустя много лет в Жмеринку из Соединенных Штатов Америки пришло письмо c фотографией, на которой был запечатлен постаревший Шмулик, который носил уже совсем другое имя. Это письмо было единственным, больше о своем родственнике Трахты ничего не слышали.
Переехав совсем молодым в Винницу, Яков продолжил возглавлять молодых сионистов. Тогда же у него окончательно созрел план – во что бы то ни стало перебраться в Эрец-Исраэль, куда уже съехались пионеры-репатрианты из Российской империи. Добравшись в конце концов до Палестины, Яков поступил там в политехническую школу, которую через несколько лет успешно окончил с дипломом морского инженера. В Эрец-Исраэль он познакомился с Бен-Гурионом и был активным членом палестинской фракции движения «Цеирей Цион».
Незадолго до начала Первой мировой войны Яков вернулся в Украину. Поселившись в Большом Токмаке и вскоре женившись на местной девушке, Рейзе Нуделевне, в 1913 году он стал отцом, назвав первенца Григорием. Там же в 1915 году Яков вступил в группу «Алгемейн-Сион». Сначала Трахт был там секретарем, затем председателем комитета организации. В скором времени, вместе со всеми «алгемейн-сионистами», Яков Трахт перешел на платформу движения «Цеирей Цион», к которому примыкал в Палестине, активизировав работу ячеек движения в Жмеринке и Виннице.
После Второй всероссийской конференции «Цеирей Цион», которая проходила 18–24 мая 1917 года в Петрограде, движение стало действовать как независимая партия, число участников которой быстро росло. Летом 1917 года в «Цеирей Цион» насчитывалось уже около пятидесяти тысяч членов. В этот период деятельность движения концентрировалась главным образом в Украине, где партия играла важную роль в организации самообороны и создании еврейских кооперативов, но ее главной целью продолжала оставаться репатриация евреев в Эрец-Исраэль.
Со временем к Якову присоединился его младший брат – Меер. В детстве Меер Трахт учился в хедере и гимназии, но постигать науку дальше не смог – в Украине началась битва за власть. Не уступая брату Якову в своей любви к еврейскому народу и Эрец-Исраэль, в 1918 году Меер Трахт вступил в винницкую организацию «Цеирей Цион». Ну а Яков, став членом Центрального комитета, не только был уполномоченным по Виннице, но и отвечал за деятельность ячеек в Большом Токмаке, Житомире, Севастополе, Симферополе и Харькове.
После Третьей всероссийской конференции «Цеирей Цион», проходившей в мае 1920 года, партия раскололась на две части. На ее основе возникла более «правая» Сионистская трудовая партия (СТП) «Цеирей Цион» и лево-ориентированная партия под названием ЦС («Цеирей Цион – сионисты-социалисты»).
Братья Трахт приняли сторону «трудовиков» и продолжали готовить на Подолии, Слобожанщине и в других регионах Украины Алию в Палестину. Для этого представители ЦС, СТП «Цеирей Цион», других организаций вынуждены были забыть про идеологические противоречия и совместно организовывать в рамках поселенческой организации «Гехалуц» сельскохозяйственную и ремесленную практику для будущих рабочих Эрец-Исраэль.
Яков Трахт, служа в различных советских учреждениях, продолжал принимать активное участие в работе еврейских общин в городах Украины и Крыма, наладив нелегальный путь иммиграции в Палестину через Севастополь.
Как один из лидеров партии, он вынужден был оставаться в СССР, но его брат Меер начал активно готовиться к Алие. Выезд должен был состояться в 1922 году, но незадолго до запланированного времени отъезда Меера призвали в Красную армию. Декларативно выйдя из сионистской организации, Меер Трахт отправился в Тирасполь. Там он служил переписчиком хозкоманды 152-го стрелкового полка 51-й Перекопской дивизии, которая охраняла советскую границу с Румынией.
Демобилизовавшись из армии, Меер вернулся в Жмеринку к родителям и включился в подпольную работу. Живя вместе с братьями во дворе конфискованного когда-то родительского дома, на Базарной улице, Меер Моисеевич то служил в различных конторах на должности счетовода, то месяцами нигде не работал. В подольских местечках свирепствовала безработица. Апатия особенно усилилась после массовых арестов и высылок сионистов в 1924 году. Сионистская работа в таких условиях требовала большой самоотдачи и строжайшей конспирации, но жмеринские сионисты всё равно продолжали действовать.
Секретный отдел Винницкого ОГПУ уже было решил, что с «палестинофильством» в их округе покончено, однако данные говорили об обратном. Во второй половине 1926 года чекистская агентура сообщала, что в Жмеринке усиленно начала себя проявлять группа, именующаяся Еврейской всероссийской организацией сионистской молодежи – ЕВОСМ. В процессе проверки жмеринские чекисты смогли выйти на ее лидеров, которые, говоря языком документов, представляли собой «весьма активных лиц», распространявших свои взгляды среди еврейской молодежи. Ими оказались руководители СТП «Цеирей Цион», среди которых ключевую роль играл Меер Трахт.
Пользуясь полным доверием так называемого «Объединенного комитета», представленного в основном руководством СТП «Цеирей Цион», распространявшим свою деятельность в том числе и на территорию бывшей Подольской губернии, Меер Моисеевич был определен на роль уполномоченного подпольного «Гехалуца» по Жмеринскому району. Квартира Трахта стала конспиративной явкой для связных, прибывающих с инструкциями из подпольного сионистского центра.
Получив от своей агентуры необходимые сведения, ОГПУ поспешило арестовать всю верхушку организации. В ночь с 1 на 2 апреля 1927 года в дом Трахта по улице Базарной вломились несколько вооруженных револьверами человек. На месте были задержаны сам Меер и его брат Анчель. Возглавлял группу захвата уполномоченный окружного транспортного отдела (ОКТО) ОГПУ по станции Жмеринка Чикин. C ним также были политрук 2-го взвода Носков, агент ОКТО ОГПУ Кляндин и понятой – сосед Трахтов по фамилии Зац.
Перевернув вверх дном всё жилище, чекисты изъяли более двух десятков писем и записных книжек на русском, идише, иврите, а также главные улики: членскую карточку СТП «Цеирей Цион» на имя Меера Трахта и рукописный мандат на представление Трахтом организации «Гехалуц» в Жмеринском районе.
Меера Моисеевича арестовали и отправили в Винницу. Там его водворили в Дом принудительных работ (ДОПР) № 5 и начали следственные действия. Делом уполномоченного жмеринского «Гехалуца» занимался сотрудник Секретного отдела Винницкого окружного ОГПУ Саравайский.
На допросах Меер Моисеевич держался достойно, отрицая какую-либо связь с сионистским движением. По его словам, уйдя в 1922 году в армию, он вышел из состава СТП «Цеирей Цион» и больше с политикой дела не имел. Его членская карточка и мандат «Гехалуца» действительно датировались 1922 годом, однако следствие усмотрело в этом подвох. Уполномоченный ОГПУ Саравайский утверждал, что районный комитет СТП «Цеирей Цион», действующий в режиме строгой конспирации, выдавал своим активистам документы, умышленно датированные задним числом. Это делалось на случай ареста подпольщиков, которые всегда могли сослаться на то, что найденные у них улики относились к их прошлой деятельности. Кроме того, задействованные в очередной раз агенты ОГПУ утверждали, что Меер Трахт и не думал завязывать с СТП «Цеирей Цион» и подготовкой молодежи к отъезду в Палестину.
В заключительном постановлении по делу гэпэушник Саравайский просил признать Трахта социально опасным элементом и санкционировать высылку Меера Моисеевича на три года за пределы Украинской ССР. Однако окружной прокурор Гарин, рассмотревший 13 мая 1927 года дело, посчитал, что добытых улик для подтверждения выдвинутого против Меера Трахта обвинения недостаточно.
Дело было прекращено, а Меер Моисеевич вернулся в Жмеринку. В 1928 году он женился на Поле (Полине) Гедальевне Опенштейн, учительнице еврейской школы и дочери раввина. Поля Гедальевна отлично знала идиш и иврит и разделяла с Меером сионистские взгляды. Через год у молодой семьи появилось пополнение – дочь Хана.
Трахты жили спокойно до 1931 года, пока к Мееру снова не явились сотрудники ОГПУ. Повторилась картина четырехлетней давности, когда жмеринца уличили в приверженности сионистскому движению. Невозможно установить, сколько находился в застенках Меер Моисеевич, но вернулся он оттуда с подорванным здоровьем. Еще в годы Первой мировой войны недалеко от Меера взорвался снаряд, после контузии он стал плохо видеть и слышать. После заключения когда-то крепкий мужчина практически оглох и ослеп.
Старший брат Меера во второй половине 1920-х годов также был вынужден отойти от сионистской деятельности. Получив когда-то в Палестине хорошую специальность, он стал в Украинской ССР не последним человеком в системе Народного комиссариата водного транспорта. Осел в Днепропетровске. В 1937 году, в волну Большого террора, он оказался в тюрьме. Впрочем, когда в 1938 году начались пересмотры дел репрессированных, а часть сотрудников НКВД сама оказалась на нарах, Якова выпустили. До войны к нему в Днепропетровск из Жмеринки переехали Исаак, Беньямин и Анчель с семьями.
В Днепропетровске Трахты и встретили начало советско-германской войны, едва успев в июле 1941 года эвакуироваться вглубь СССР. Яков Моисеевич оказался в городе Кзыл-Орда в Казахстане. Вскоре к нему присоединился брат Меер, также не попавший на фронт ввиду своей глухоты и степени инвалидности, его жена Поля, их дочка Хана и 3-летний сын Григорий.
В эвакуации жилось не только голодно, но и морально тяжело. Война собирала свою страшную жатву. Уже в декабре 1941 года Якову Трахту пришло трагическое известие: пропал без вести его старший сын Григорий. Младший, Теодор, названный в честь создателя сионистского движения Теодора Герцля, был несколько раз ранен, храбро воевал, но в январе 1943 года был арестован. Лейтенанта Теодора Трахта обвинили в контрреволюционной агитации и приговорили к расстрелу. Суровый приговор, правда, был впоследствии отменен. Защитнику Родины дали «всего ничего»: три года тюрьмы. В январе 1945-го Трахтам пришло еще одно страшное письмо – под Истенбургом в Восточной Пруссии погиб Исаак, единственный из братьев, ушедший на фронт.
Осенью 1944 года, когда территория Украинской ССР была очищена от гитлеровцев, Трахты вернулись домой. Яков вновь стал жить в Днепропетровске, а Меер с женой Полей, детьми и сестрой Бобцей вернулись в Жмеринку. Но дома Меер Моисеевич оказался не сразу. Вслед за ним из Казахстана последовала папка какого-то компромата. Не успел он появиться в родных местах, как тут же угодил в знакомую ему тюрьму в Виннице. Продержав Меера под следствием около шести месяцев, чекисты в итоге его отпустили.
Попав в конце осени 1951 года в очередной раз на глаза «конторских», Яков и Меер Трахты, как когда-то в молодости, стали героями многочисленных чекистских справок. Чекисты должны были проиллюстрировать вышестоящему руководству, какую серьезную работу в разгар битвы с «космополитами» проводили региональные управления МГБ.
Так, в докладной записке «Об агентурно-оперативной работе по линии сионистов и еврейских буржуазных националистов по состоянию на 1 июня 1953 года» днепропетровские чекисты c удовольствием цитировали Якова Моисеевича, заявившего во время беседы с агентом Раппо 6 марта 1953 года по поводу смерти Сталина: «Если бы Сталин… умер много лет тому назад, народ бы так не страдал материально, а евреи еще и морально».
30 мая 1953 года Яков Моисеевич разоткровенничался с Раппо еще больше, признавшись тому, что еще в 1925 году являлся членом ЦК сионистской организации и лично занимался переброской сионистов из СССР в Палестину через Крым. Трахт также рассказал агенту, что за переброску сионистов два его двоюродных брата были арестованы органами.
Дома у Якова Трахта все стены были увешаны картинами на еврейскую тематику, у него была большая еврейская библиотека. Он коллекционировал книги на иврите и идише, Меер помогал ему доставать нужную литературу. Об этом, по всей видимости, и говорилось в перехваченном отделом «В» Днепропетровского Управления МВД УССР письме.
Чтобы выяснить, у кого Трахты получали сионистскую литературу, днепропетровские чекисты планировали просить Жмеринский ГО МВД командировать в Днепропетровск их агента. Агент, уже разрабатывавший в Жмеринке Меера, должен был проболтаться тому, что едет в город, где жил Яков. Чекисты не исключали, что Меер Моисеевич захочет воспользоваться этой поездкой для пересылки антисоветской литературы.
Тут следует сказать несколько слов про агента. В разработку Меера Моисеевича была введена женщина – агент Охотная, которая еще до войны поддерживала хорошие отношения с Трахтами и находилась вместе с ними в эвакуации. В реальности эту особу звали Ева Львовна Глизер. Глизер, уроженка местечка Красное на Винничине, мать троих детей, с июля 1940 года значилась в агентурном штате Жмеринского НКВД. Эвакуировавшись в июле 1941 года на Урал, а затем в Кзыл-Орду, она продолжала состоять в агентурно-осведомительной сети, постоянно наблюдая за своими земляками.
В 1944 году, по возвращении в Жмеринку, Глизер начала работать секретарем в отделе контрразведки 15 гвардейской стрелковой дивизии и одновременно использовалась органами в качестве секретного осведомителя. В марте 1949 года связь с Глизер была восстановлена, ее «повысили» до штатного агента. Практически сразу она начала поставлять в районный отдел МГБ ценные материалы по «еврейским националистам», жившим в Жмеринке.
Ее «подопечными» были и Меер с Полей. Живя на той же самой улице Базарной, что и Трахты, Глизер однажды напросилась к ним в гости. При первом же посещении квартиры она, по ее словам, застала Меера Моисеевича за чтением книги на иврите. В завязавшейся беседе о еврейской литературе Поля Гедальевна поделилась с Охотной: вместе с супругом они приложили много усилий, чтобы достать и переслать Якову в Днепропетровск еврейскую литературу.
Яков в одном из писем порекомендовал брату и невестке съездить в Киев к некому Мойше Резнику и взять у того адрес живущего в Виннице еврея, который мог им продать еврейскую литературу. В Киев никто не поехал, но адрес винницкого еврея достать удалось. К нему поехала Поля Гедальевна с дочерью Ханой, приобрели много еврейской литературы, в том числе произведения писателей-сионистов Бялика, Абрамовича и многих других. Впоследствии Хана Трахт доставила эту литературу дяде в Днепропетровск.
Установить человека, у которого Трахты приобрели литературу, эмгэбэшникам не удавалось. Агент Охотная тщетно пыталась разузнать имя продавца и выяснить, в каких целях приобретали еврейскую литературу Трахты. Чекистам мерещилось, что книги предназначались не для личного пользования, а для распространения среди глубоко законспирированных членов сионистского подполья.
Практически незрячий и почти ничего не слышащий Меер Моисеевич уже был мало пригоден на роль главы «еврейской группировки» в Жмеринке. Его место заняла супруга, Поля Гедальевна, ставшая фигуранткой отдельного агентурного дела под кодовым названием «Узел».
Ева Глизер, продолжавшая захаживать в гости к соседям, выяснила, что в первой половине 1920-х годов Поля Трахт являлась активной участницей сионистской организации, существовавшей в селе Поповцы Копайгородского района Винницкой области. Она возглавляла организацию наряду с Фроимом Островским и Зусем Кордонским.
Поповицкая организация поддерживала связь с сионистами других районов, а литературу получала из Палестины. В 1924 году, во время массовых арестов сионистов, Поля Гедальевна со своими товарищами вынуждена была уйти в подполье, но вплоть до 1928 года они умудрялись переправлять молодежь в Эрец-Исраэль.
Агент Глизер также докладывала, что осенью 1952 года из Москвы в Жмеринку приезжал сионист Зусь Кордонский. В Жмеринке он собрал бывших соратников, используя для этого квартиру своего друга Островского. При появлении Поли Гедальевны на званом ужине, Островский представил ее присутствующим как «первую сеятельницу идей сионизма», а Кордонский в ее честь провозгласил тост, сказав, что она является одним из главных борцов за «священную идею».
Далее Кордонский, по словам агента, показав на уставленный угощениями стол, промолвил: «...Не это главное... а то, что я вижу перед собой этих дорогих людей, которые не ушли из наших рядов, а только в силу необходимости приостановили борьбу». «Участники сборища весь вечер пели еврейские националистические песни и исполняли сионистский гимн», – свидетельствовала Охотная в своем меморандуме.
По признанию Поли Гедальевны, разговаривавшей с Глизер после этой встречи, Островский приезжал в Жмеринку проверить, «не угас ли у них огонь прошлого». Постоянно бывая по долгу службы в разных регионах Украинской ССР, Кордонский интересовался жизнью еврейских общин и уцелевших в Холокосте иудейских религиозных авторитетов. Сам он был известен органам не только как сионист, но и как организатор подпольных миньянов.
Лишь смерть Сталина и прекращение нового витка массовых репрессий спасла Трахтов от очередного ареста. Яков Моисеевич продолжил работать в Днепропетровске и до пенсии пользовался незыблемым авторитетом среди коллег и начальства. Его брат, Меер Трахт, продолжал скромно жить в Жмеринке. Пособия по инвалидности едва хватало. Пришлось ему с супругой и сестрой Бобцей вернуться к промыслу старого Мошко-Дватяка – торговле на рынке. Иногда это заканчивалось задержанием за незаконную торговлю и штрафом.
Уже совсем больной, Меер Моисеевич входил в «двадцатку» жмеринской синагоги. Выйти оттуда ему пришлось в сентябре 1960 года. Советские власти, понимая, что никакими убеждениями разогнать жмеринских прихожан и закрыть синагогу не получится, пошли на хитрость. Здание синагоги было объявлено аварийным, а с членов «двадцатки» потребовали огромные деньги за ремонт. Меер Моисеевич и другие пожилые жмеринцы такую сумму собрать не смогли.
До конца своих дней Трахты оставались верными Торе и народу Израиля. После закрытия синагоги, в ноябре 1962 года, они всё равно поставили хупу для племянника Семена, сына брата Анчеля, и его невесты из Жмеринки. В тот день, не обращая внимания на чужие уши и глаза, пели еврейские песни и разбили стакан в память об Иерусалимском храме.
В 1967 году не стало Якова Трахта; его брат Меер умер в 1975 году. Яков и Меер так и не увидели Эрец-Исраэль своими глазами, не смогли дотронуться до стен древней еврейской столицы, не встретились со своими товарищами, которых когда-то отправили строить еврейское государство. Однако в Израиле живут их дети, внуки и правнуки. Как сказано в Талмуде: «Пока живо наследие праведника, пока продолжается дело всей его жизни, пока его дети идут его путем, он жив».
