С
Семен Семковский (Бронштейн)
1882 - 1937
1 декабря 1934 года был убит Сергей Киров, главный ленинградский функционер, член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б). Начался поиск террористов и заговорщиков. Уже вроде бы привыкшее к репрессиям советское общество похолодело от ужаса. За похоронной процессией потянулся так называемый «Кировский поток» – волна арестов и казней врагов советской власти. Сотрудники НКВД искали не только царских чиновников, бывших жандармов и полицейских, но и людей, когда-то состоявших в оппозиционных партиях и организациях. За Ленинградом вскоре последовали другие города, кровавый поток захлестнул всю страну.
Карательные органы Украинской ССР поддержали эстафету, понимая всю сложность своего положения. В Украине особенно масштабно проходили битвы Гражданской войны, а бывших членов национальных, социалистических, сионистских и буржуазных партий было не счесть.
20 марта 1936 года оперуполномоченный Двин, его начальник по фамилии Брук и главный в этой группе, Пейсах Рахлис, начальник Секретно-политического отдела Управления государственной безопасности НКВД УССР, санкционировали предварительное следствие по делу жителя Харькова Семена Юльевича Семковского.
На момент ареста академик Всеукраинской академии наук Семен Юльевич Семковский был профессором диалектического материализма Харьковского государственного университета. Академику вменялось в вину, что на протяжении длительного времени он являлся активным участником контрреволюционной троцкистско-меньшевистской организации, действовавшей на территории Украины.
Во время обыска, который проходил на квартире у Семена Семковского по улице Дзержинского в Харькове, чекистами был найден целый арсенал нежелательной литературы. Каменев, Троцкий, Сафаров, Керенский, Зиновьев и многие другие авторы; некоторые из них давно уехали за границу, а большинство уже было сожрано сталинским террором.
Но брали чекисты не только просто «неразоружившегося врага народа», но а еще и двоюродного брата главного противника Сталина – Льва Троцкого.
Революционер, философ и социолог Семен Юльевич Семковский родился в белорусском Могилеве 4 марта 1882 года. При рождении он носил ту же фамилию, что и его более известный родственник. Отец Семена, Юлий Леонтьевич Бронштейн, владелец аптеки, был родным братом отца Троцкого – Давида Леонтьевича Бронштейна. В семье Дворы и Юлия Бронштейнов, помимо Семена, было еще два сына – Исаак и Моисей, а также дочь Роза.
Во время учебы в Могилевской губернской гимназии Семен Бронштейн вступил в Российскую социал-демократическую рабочую партию и с головой ушел в революцию. Могилевская гимназия слыла настоящим рассадником вольнодумства: сначала там учились участники польского восстания, затем – «народники», им на смену пришли сторонники марксистских идей. Социализм обещал еврейской молодежи из черты оседлости равноправие, рабочим – достойные условия труда, крестьянам – землю. Студенты, гимназисты, бывшие ученики иешив – все они остро чувствовали несправедливость отсталой монархии Романовых.
Окончив гимназию с золотой медалью, Семен поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. В столице Российской империи юноша не только не прекратил своей революционной деятельности, а стал за годы учебы еще более непримиримым врагом царизма. В 1905 году, когда грянула Первая русская революция, начавшаяся после расстрела в Санкт-Петербурге мирного шествия рабочих, возглавляемого священником Георгием Гапоном, Семен Бронштейн находился в вынужденной эмиграции в Европе. Туда молодой петербургский помощник присяжного поверенного бежал в 1904 году из-за преследования полиции. Взяв партийный псевдоним «Семковский», социалист в скором времени нелегально вернулся в Россию и ушел в подполье.
Во время революции Семен Юльевич действовал в Гомеле, затем переехал на работу в великорусские губернии, где вскоре был арестован по делу Совета рабочих уполномоченных в Иваново-Вознесенске. Выйдя через 5 месяцев из тюрьмы, в 1906 году, Бронштейн-Семковский стал членом меньшевистского крыла Петербургского комитета РСДРП. После очередного суда и приговора – полтора года крепости – подпольщик снова бежал за границу.
После «Третьеиюньского переворота» последние очаги волнений и стачек в империи были подавлены. Русские социалисты решили пересмотреть свою тактику и вынуждены были действовать преимущественно в Европе. Находясь с конца 1907 года в Швейцарии, Семен Юльевич познакомился там со своим двоюродным братом из Украины, Львом Бронштейном, и начал работать в его нелегальной газете для рабочих «Правда». В первую редакцию газеты, помимо Троцкого и его кузена, входил идеолог украинского социал-демократического союза «Спiлка», будущий советник украинской дипломатической миссии УНР в Великобритании Маркиан Меленевский, сын симферопольского купца-миллионера, ставший потом советским дипломатом Адольф Иоффe, а также министр труда Временного правительства России и крупный партийный деятель Матвей Скобелев.
В 1912 году Семковский стал секретарем организационного комитета так называемого «Августовского блока». В рамках этой структуры Троцкий пытался объединить враждующие фракции и направления, существовавшие в те годы в формально единой Российской социал-демократической рабочей партии.
В своих воспоминаниях Лев Троцкий не упоминал о роли своего двоюродного брата в издании газеты, хотя Семковский был одним из ее редакторов и основных авторов статей. В Вене, куда после издания первых номеров переехала редакция «Правды», Семковский жил с Троцким в одном доме, частенько консультируя кузена по теоритическим теоретическим вопросам. Это молчание Троцкого объясняется тем, что еще до революции 1917 года их пути с Семеном пути разошлись. Политические разногласия Семковского и Троцкого постепенно привели к сильной ссоре и дальнейшей дальнейшему тишине вохлаждению отношенияхотношений. Родственники и бывшие соратники превратились в заклятых врагов. Будущему Председателю Реввоенсовета СССР Троцкому, перешедшему после приезда в Россию, в июле 1917 года, в лагерь большевиков-ленинцев, упоминать о сотрудничестве с ярыким противником большевизма было не с руки.
За годы своей революционной деятельности Семковский успел побывать в польской, австрийской, немецкой социалистической социалистических организациях. Плотно занимаясь политикой, он не забывал и про о своем образованиеобразовании. В 1909-1910 годах политэмигрант посещал курсы физиков физики при Цюрихском университете, постоянно проводил свободное время в публичных и университетских библиотеках. В эмиграции Семковский познакомился со своей будущей женой, Натальей Григорьевной Шер (партийный псевдоним – Ирэна Изольская) – деятельницей марксистской партии «Социал-демократии демократия Королевства Польского и Литвы», литератором и переводчицей.
Во время Первой мировой войны Семен Юльевич входил в состав заграничного секретариата группы меньшевиков-интернационалистов, которые выступали против войны. Сблизившись с Юлием Мартовым, он сотрудничал с парижскими газетами «Голос» и «Наше слово», а в 1915-1917 годах редактировал издававшиеся в Цюрихе «Известия заграничного секретариата организационного комитета РСДРП».
В 1917 году, после Февральской революции, Семковский вернулся с женой из Швейцарии в Россию, где стал членом ЦК партии меньшевиков. Член Предпарламента, совещательного органа при Временном правительстве, Семен Юльевич не принял большевистский переворот.
Спасаясь от своих политических оппонентов, в 1918 году он оказался с женой и годовалым сыном, Юлием, в Киеве. В украинской столице Семковский преподавал в университете, постоянно подвергаясь опасности со стороны противоборствующих сил. Когда в августе 1918 года видный социалист Павел Аксельрод написал открытое письмо «К социалистическим партиям всех стран», в котором обвинял большевиков в жестоком терроре, Семковский сообщил Аксельроду о том, что в России считают его работу «чрезвычайно важной и ценной».
В августе 1919 года Киев был захвачен «Вооруженными Силами на Юге России» генерала Деникина, и Семена Юльевича сразу же арестовали. Освободили изрядно подержав в застенкахИзрядное время он провел в застенках. Когда в декабре 1919 года в город вошли большевики, его арестовали повторно, а в 1920-м осудили революционным трибуналом Киева – якобы за организацию помощи деникинцам. Семен Юльевич был лишен избирательных прав и выслан в Харьков.
После высылки Семковский неоднократно пытался выехать из советской Украины, но заграница была для него закрыта. В 1921 году меньшевика амнистировали, но официально запретили заниматься общественно-политической жизньюдеятельностью. В 1923 году он вынужденно «оформил развод» с меньшевизмом. Размежевание было представлено в виде статьи «Уроки революции», в которой автор все же не преминул отметить, что построение социализма в отдельно взятой стране – это утопия.
Семен Юльевич полностью переключился на свою вторую страсть – преподавательскую деятельность. Он возглавил в Харьковском госуниверситете кафедру диалектического материализма, впоследствии работал там же на кафедре истории европейской культуры. В 1926 году Семковский стал научным сотрудником Украинской академии наук, параллельно трудился в Академическом центре Наркомата просвещения Украины. Одно из основных его детищ – журнал «Наука на Украине».
В Харькове бывший революционер организовал городской философский семинар, куда с завидным постоянством приглашал ведущих философов, физиков и математиков. Семен Юльевич одним из первых попытался истолковать философские аспекты теории относительности Альберта Эйнштейна с позиций материалистической диалектики.
Вместе с супругой, Натальей Григорьевной, он переводил на русский язык классиков материалистической философии, издав ряд теоретических работ: «Людвиг Фейербах (1804–1872); «Очерк материалистической философии» (1922); «Этюды по философии материализма» (1924); «Теория относительности» (1925); «Диалектический материализм и принцип относительности» (1926).
Не смотря на звания, семья Семковских жила в Харькове достаточно скромно. По воспоминаниям известного химика, Мальвины Розенберг, вся уклад их обстановка жизни указывала на тосвидетельствовал о том, что вопросы быта у Семковских были не на первом месте. Обстановка в квартире представляла собойВ квартире были лишь базовую самая необходимая мебель и бесконечные полки с книгами. Однажды жена Семковского, Наталья Григорьевна,, и вовсе похвалилась Розенберг, продемонстрировав той купленный набор ложек: «Мы обрастаем бытом!»
Следствие прекрасно знало, что двоюродный брат Троцкого давно отошел от политики, но к большевикам по-прежнему к большевикам относился критически. На первом же допросе, 20 марта 1936 года, следователь Брук, потребовал от Семковского чистосердечного признания – о в том, что академик возглавил «троцкистско-меньшевистское» подполье» и втянул туда научную интеллигенцию. Ответ был: «Нет, не признаю». На помощь чекистской шайке подоспели «свидетельские показания» профессоров и преподавателей университетов вузов – всего 16 человек. Все они были фигурантами так называемого «дела профессоров», раскручиваемого НКВД УССР в отношении интеллигенции.
Сначала в дело пошли показания преподавателя истории Горьковского педагогического института, уроженца Цюриха и гражданина Гондураса Валентина Ольберга, обвиненного в подготовке теракта против Сталина. Ольберг сообщал на следствии, что сын Троцкого, Седов, называл ему академика Семковского как оcновного человека, ведущегоответственного за проведение троцкистскую троцкистской работу работы в Украине.
Затем компромат был выбит из арестованного в Киеве профессора Чернина. На очной ставке, происходившей с 15 по 16 апреля 1936 года, запуганный преподаватель диамата Киевского госуниверситета Лазарь Чернин рассказалпоказал, что его визави, Семковский, состоял в контрреволюционной троцкистско-меньшевистской организации. Был в ней не рядовым членом, а верховодил всеми украинскими меньшевиками и троцкистами. Целью организации была названа борьба за свободную демократию. Арестованный Семковский решительно отверг всяческие эти обвинения и к тому же отказался в свою очередь оговаривать своего коллегу отказался. «Что вам известно о контрреволюционном прошлом Чернина [Лазаря Борисовича]?» – «О контрреволюционном прошлом Чернина мне ничего не известно». В самом деле, Семен Юльевич прекрасно знал, что Лазарь Чернин был до революции эсером, но молчал.
Арестованный профессор истории Киевского госуниверситета Яков Розанов так же, как и Семковский, участвовал в Первой русской революции, но не как меньшевик, а в качестве члена еврейской партии «Бунд». Характерно, что и в этот раз Семковский делал вид, что ничего не знал о «контрреволюционном прошлом» своего знакомого. Розанов оговорил себя не сразу, лишь через несколько дней после начала допросов в январе 1936 года. После Но после избиений и других издевательств, историк вынужден был оклеветать всех, на кого указывало ему следствие.
Яков Розанов уверял, что Семковский, как глава подполья, считал, что организации троцкистов и меньшевиков следовало связаться с украинскими националистами, которые в стране были реальной силой и естественными союзниками в борьбе с советской властью. Всю работу нужно было, дескать, сконцентрировать в Украинской академии наук, где наблюдалась наибольшая засоренность «антисоветским элементом». Ответ философа ничем не отличался от предыдущих: «Показания Розанова являются ложными от начала до конца».
Во время очной ставки состоялся примечательный диалог между фигурантами дела: «Я понимаю, Розанов, что, если вы были членом контрреволюционной организации…» – Розанов парирует: «При активном вашем содействии!» Семковский, игнорируя реплику, продолжает: «...и будучи схвачены сотрудниками НКВД...» – Снова выкрик: «Очень хорошо, что они сейчас это сделали, а не позже!» – «...решили разоружиться, то это очень хорошо». И далее в той же юмористической манере о признательных показаниях Розанова: «Это надо всячески приветствовать» – «Что и вам рекомендуется!» В конце следует риторический вопрос, обращенный скорее не к несчастному историку, а к присутствовавшим на очной ставке НКВДшникам энкавэдэшникам Григоренко, Рахлису и Глебову: «Но разве допустимо, чтобы вы это связали с возведением чудовищного поклепа?..»
Профессор физики Киевского госуниверситета Лев Штрум, еще один бывший бундовец, также дал показания, что Семковский возглавлял троцкистско-меньшевистское подполье в Украине. Накануне своего ареста, в марте 1936 года, Семен Юльевич встречался со Штрумом на сессии Академии наук Украины. Отведя того в сторону, Семковский посоветовал коллеге срочно выехать из Киева в связи с массовыми арестами. Лев Штрум совета не послушал и вскоре был схвачен энкавэдэшниками.
Наговорив всякой ерунды о том, как Бронштейн его «вербовал»про свою вербовку философом, Штрум «вспомнил», что двоюродный брат Троцкого постоянно клеветал на советскую власть. Скорее всего, подобные «сигналы» от своей агентуры Харьковское УНКВД получало регулярно. Штрум признался, что арестованный называл коллективизацию утопией, насилием и эксплуатацией среднего крестьянства большевиками. С его точки зрения, наилучшей формой хозяйства было индивидуальное, в котором будет заинтересован его собственник.
Уверенный в том, что вторая пятилетка с треском провалится, Семковский, по словам Штрума, надеялся, что это повлияет на перемены в стране. Также демократизации СССР должна была способствовать утрата союзников на Западе, где, с его точки зрения, коммунистические партии должны были быть со временем поглощены социалистическими. Пойдя на налаживание отношений с Западом, слабое большевистское государство непременно, как он считал, демократизируется.
Оценивая диктатуру пролетариата, Семковский метко называл ее «диктатурой над пролетариатом». Философ говорил, что демократия в стране отсутствует, а люди совершенно не были привлечены привлекаются к управлению государством. Единственный хозяин в стране, который делает всё, что хочет, – Сталин.
В области промышленного строительстваНа советскую индустрию академик Семковский «клеветал» не меньше, заявляя, что строительство тяжелой промышленности в стране нецелесообразно: «Сначала нужно построить промышленность легкую... одеть и накормить население».
На допросе 11 мая 1936 года следователь начал настаивать на том, что арестованный академик давал указания своим подчиненным перейти к индивидуальному террору. Про организацию Семковским террористических групп, которые должны были заняться подготовкой терактов в отношении Первого секретаря Коммунистической партии УкраиныКоммунистической партии Украины Косиора и Первого секретаря Киевского обкома ВКП(б) Постышева, рассказал на следствии профессор московской Всесоюзной промышленной академии в Москве Алексей Загорулько.
Точно такие же показания, как под копирку, повторил Лев Штрум. Сначала Штрум решительно это отвергал, но уже на следующий день,
5 июня 1936 года, поставил свою подпись под протоколом. В нем говорилось, что руководитель троцкистско-меньшевистской организации Семковский передал ему установки на переход к террору, которые сам получил из подпольного Московского объединенного зиновьевско-троцкистского центра, ответственного за убийство члена Политбюро Сергея Кирова.
7 марта 1937 года по делу Семковского было выдвинуто обвинительное заключение по статьямс 54-8 («терроризм») и 54-11 («участие в контрреволюционной организации») УК УССР. Помощник начальника 4-го отдела УГБ Брук и его шеф Рахлис утверждали, что арестованный, был связан с немецкой тайной государственной полицией, Гестапо (sic!), завербовал в организацию интеллигентов, и непосредственно готовил теракты против членов правительства Советской Украины. На расписке о вручении копии обвинительного заключения Семковский написал от руки: «Материал по делу мне предъявлен не был, прошу мне дать ознакомиться со всеми материалами дела». Вот такое сталинское правосудиеВпрочем, в сталинские времена это было в порядке вещей.
По воспоминаниям сына Семковского, его отец, находясь в тюремной больнице спецкорпуса при НКВД УССР в Харькове, смог каким-то чудом передать письмо. Его Семковским бросили в почтовый ящик неизвестный человек. В прощальном письме послании академик обращался к сыну и жене: «Я спокоен, бодр, непоколебим в правде и чести, которые мне дороже жизни, и никакие перспективы меня абсолютно не пугают...»
Дело Семковского слушали на закрытом судебном заседании 8 марта 1937 года в Москве, без вызова свидетелей, обвинения и защиты. Такая упрощенная система судопроизводства появилась сразу после убийства Кирова.
Во время заседания, Семен Юльевич заявил председателю суда Ульриху, военным юристам Никитченко, Рычкову и Батнеру – известным душегубам, выносившим приговоры особо важным «врагам народа», – что виновным себя не признает. «Показания Чернина, Ольберга, Розанова и Штрума считаю ложными. Почему они дают такие показания – мне неизвестно!» – перед трагической развязкой философ демонстративно высказывал отношение к сталинскому правосудию. Вскоре был оглашен приговор – высшая мера наказания с конфискацией имущества. Семен Юльевич был казнен в тот же вечер.
В октябре 1937 года были арестованы жена философа, Наталья Григорьевна Семковская, а также его 19-летний сын, Юлий Семковский. Как «члены семьи изменника Родины», Наталья Григорьевна и Юлий получили по 5 лет. Им обоим удалось выжить, и Юлий даже стал главврачом санатория в Ялте. Проживая после войны с сыном, ставшим главврачом санатория, в Ялте,После смерти Сталина Наталья Семковская написала письмо Генеральному прокурору СССР Руденко с просьбой проинформировать ее о местонахождении мужа. Женщина прекрасно знала, что отписка органов о 10 годах дальних лагерей – это синоним высшей меры наказания, поэтому скорее требовала справедливости и правды.
В период «оттепели», в конце сентября 1956 года, Военная коллегия Верховного Суда СССР, дело Семена Львовича наконец-то пересмотрела дело Семена Львовича. Как и казненные научные работники, дававшие на него показания, Семковский был признан совершенно невиновным, а его дело прекращено за отсутствием составаом преступления.
Семен Юльевич Семковский был человеком своего времени. Уверовав в молодости в социализм, он стал свидетелем того, как под передовыми лозунгами к власти в России пришли еще большие угнетатели. Так и не выбравшись из захваченной большевиками страны, Семковский до самого конца следовал высоким моральным идеалам и нравственному кодексу. Не оговорив ни одного из своих коллег, друзей и знакомых, Семен Юльевич положил на алтарь революции главное единственное, что у него было, – собственную жизнь. Как и полагается настоящему борцу.
Илья Сельвинский
1899 - 1968
В 1961 году советский поэт Илья Сельвинский записал в свой дневник: «…В нашей стране вырос господствующий класс: класс крупной бюрократии». Сельвинский, убежденный сторонник марксистской идеи, заразившийся ей еще в совсем юном возрасте, был умным и честным человеком: «Если сын Сталина, мальчишка, был генералом и командовал авиацией Москвы, если зять Хрущева Аджубей уже редактор «Известий»… то это такие связи, которые недалеки от закона наследования. И этот класс строит коммунизм? Зачем он ему?»
Илья Львович Сельвинский родился 12 (24) октября 1899 года в Симферополе. Отец, мещанин Лейб Эльшаинович Селевинский (фамилия писалась по-разному), участвовал в Русско-турецкой войне 1877 года, затем торговал мехами и пушниной, разорился, открыл магазин мужского платья… Мать, Неха Мордхо-Лейбовна, урожденная Штейнберг, была домохозяйкой. Илья был в семье самым младшим ребенком и единственным мальчиком.
От еврейских погромов 1905 года семья спасалась в Константинополе. Спустя год вернулись в Симферополь, потом переехали в Одессу, оттуда в Евпаторию. Там Илья был принят в городское начальное четырехклассное училище, а в 1915 году продолжил обучение в мужской гимназии.
Илья Львович писал, что во время Октябрьской революции 1917 года он, гимназист, был уже вполне сложившимся поэтом. Слегка подтрунивая над своим ранним творчеством, Сельвинский писал, что его первая лирическая серия, посвященная неразделенной любви, называлась ярко – «Красное манто».
После большевистского переворота в Украине началась ожесточенная борьба за власть. Гимназию закрыли. Сельвинский начал играть в бродячем мюзик-холле «Гротеск».
На гастролях в Мелитополе ушел из театра к анархистам Маруси Никифоровой. Во время налета был ранен, попал в плен к красногвардейцам. От трибунала поэта спас знакомый, и Сельвинский с не меньшим энтузиазмом встал под красные знамена. Под началом бывшего матроса Виктора Груббе воевал против немцев под Александровском и Перекопом, был снова ранен.
Вернулся домой, окончил гимназию. Кем только ни побывал после: сенокосом, юнгой, хроникером, «водокачем». Поступил на медицинский факультет Таврического университета, бегал на занятия к филологам. Вскоре перевелся на юрфак.
Но ничто не могло отвлечь Сельвинского от поэзии. В 1920 году он был одним из участников Первого вечера поэтов в Евпатории, заведовал секцией театра Управления народного образования.
В 1921 году Илья перевелся из Крыма в Москву, на факультет общественных наук МГУ. В советской столице Сельвинский начал сразу с экспериментов и эпатажа. Эксцентрические выступления Сельвинского, его серьезное увлечение модным среди поэтов боксом были благосклонно встречены московской богемой.
Сельвинский вступил во Всероссийский союз поэтов, основал вместе с Зелинским и Чичериным «Литературный центр конструктивизма». Создавалась новая марксистская поэзия, не только по тематике, но и по самой конструкции стиха.
Поэтическая карьера Сельвинского шла в гору. Весной 1923 года в Политехническом музее на Первой Московской олимпиаде поэтов Илья Львович получил свой первый приз. Но не так радужно обстояли дела со службой в сырьевом отделе Центросоюза. Вскоре с работой ему пришлось распрощаться по вполне лирической причине – отбил жену у начальника. В 1924 году безработный, но удачливый в любви поэт женился на Берте Яковлевне Зеликович-Абарбарчук и удочерил Цецилию, дочь жены от первого брака. Через несколько лет у пары родилась еще одна дочь – Татьяна, Тата.
В том же 1924 году поэт выпустил конструктивистский сборник «Мена всех» и написал свою самую известную поэму – «Улялаевщину», о Гражданской войне на Урале.
К середине 1920-х Илья Сельвинский считался большим поэтом, но печатался мало. Сельвинский, Асеев, Пастернак и Брик даже ходили к Троцкому жаловаться на то, что «печатают лишь массовую литературу, а экспериментов не печатают». Лишь в 1926 году у Сельвинского вышел сборник «Рекорды», в 1927 году – «Улялаевщина». Поэт-конструктивист начал руководить поэтическим семинаром в Литературном институте и стал главным редактором журнала «Красное студенчество».
В 1929 году Сельвинский выпустил роман в стихах «Пушторг», посвященный проблеме столкновения интеллигенции и проходимцев-карьеристов, для которых революция стала трамплином к безбедной жизни. Главный герой романа, интеллигент и хороший специалист, терпит в борьбе с малограмотными бывшими чекистами и партийцами поражение.
Тут автора и взяли на заметку в ЦК и РАПП. «Что представляет собой эта вещь, как не явную попытку организовать контрнаступление против наших позиций, наших отношений с интеллигенцией?»
В 1930 году Сельвинский в поэтическом ответе давнишнему конкуренту, Маяковскому, намекнул, что в агитках и плакатах его визави «столько же поэзии, сколько авиации в лифте». Эту поэму – «Декларацию прав поэта» – объявили «кулацким выступлением».
Литературный центр конструктивизма пришлось распустить. Почти два года Сельвинский проработал сварщиком Московского электрозавода, создав поэму «Электрозаводская газета», выпущенную в форме заводской многотиражки. Последний конструктивистский текст – драма «Пао-Пао» о пересадке мозга погибшего боксера обезьяне – был написан в 1931-м.
В качестве корреспондента «Правды» Илья Львович принял участие в арктической экспедиции Отто Шмидта. На борту «Челюскина» закончил стихотворную пьесу «Умка – Белый медведь». Пьеса была поставлена в Театре Революции, снискав ошеломительный успех.
Не забывал автор и о еврейской тематике. Он опубликовал венок сонетов «Бар-Кохба», посвященный вождю антиримского восстания, «Анекдоты о караимском философе Бабакай-Суддуке» и новеллу «Мотькэ-Малхамовес», написанную на смеси идиша и одесского воровского жаргона. В его стихах 1936 года «Антисемиты», «Еврейский вопрос», «Фашизм – это война», вошедших в цикл «Зарубежное», прослеживается четкая антинацистская линия.
Но в 1937-м, на IV пленуме правления Союза советских писателей, его вновь громили, вместе с Пастернаком. Сельвинский защищался. Его ответную речь «Известия» назвали политически ошибочной.
Через два месяца «Правда» опубликовала письмо возмущенных жителей Чукотки. История Умки искажает-де представление о советской Чукотке. Пьеса повествует о том, как секретарь райкома воспользовался «гостеприимным гетеризмом» зверобоя Умки. Радушный чукча приходит к партийцу просить об ответном «гостеприимстве» – и тот уговаривает посетовал жене: если они откажут Умке, это спасет их брак, но нанесет репутационный урон Советской власти. А она, как известно, важнее.
Пьесу срочно сняли с репертуара; в печати продолжили травлю поэта. Илья Львович, работая заведующим кафедрой поэзии Литературного института им. М. Горького, вынужденно сконцентрировался сугубо на исторической тематике. А белый медведь Умка стал героем сказки, а потом и замечательного мультфильма Юрия Яковлева, но это уже совсем другая история.
После 1937-го ситуация чуть успокоилась. Сельвинского даже удостоили ордена Трудового Красного Знамени, но в 1939-м вновь разгромили – за «Монолог критика-диверсанта Икс» в «Огоньке». Досталось и журналу – за политические ошибки, выразившиеся в публикации «антихудожественных и вредных стихотворений И. Сельвинского».
Накал сбила лишь Великая Отечественная война. Уже 26 июля 1941 года, дежуря во время авианалетов на крыше дома в Лаврушинском переулке, Илья Львович получил контузию. А в августе 1941 года, в звании интенданта второго ранга, Сельвинский отбыл на Крымский фронт.
Он служил военным корреспондентом газеты 51-й отдельной армии Крымского фронта «Сын отечества», сам ходил с бойцами в атаку. Оборона Крыма проходила невдалеке от тех мест, где он юнцом воевал и был ранен в Гражданскую войну.
В конце октября 1941 года, вместе с остатками 51-й армии, военный корреспондент вынужден был отступать: через Севастополь на борту эсминца ушел в Керчь, потом – на Таманский полуостров.
В декабре 1941 года Илья Львович участвовал в Керченско-Феодосийской десантной операции. Он стал одним из первых литераторов, описавших зверства гитлеровцев по отношению к еврейскому населению. В январе 1942 года рядом с селом Багерово, в десяти километрах к западу от Керчи, он вместе с бойцами и местными жителями осмотрел большой противотанковый ров, заваленный телами. В нем покоились около 7000 евреев – женщин, детей, стариков – убитых нацистами.
Потрясенный увиденным, Сельвинский написал ставшее знаменитым стихотворение «Я это видел!» 27 февраля 1942 года оно было напечатано в «Красной звезде», шокировав советского читателя. Поэт и критик Лев Озеров восторженно отозвался о его военных стихах и первым обозначил двойную миссию Сельвинского: поэт-солдат и свидетель уничтожения евреев на оккупированных территориях.
По некоторым данным, на публикацию отреагировал сам Геббельс, заявивший на волнах немецкого радио, что убийство мирных жителей – большевистский вымысел, а автор, «проклятый коммунист Сельвинский», в Багерово вообще не был. Услышав прямо в окопе это сообщение, Сельвинский тут же написал стих «Ответ Геббельсу», обличавший ложь нацистских палачей о Холокосте.
По мнению исследователя Максима Шраера, стихи Сельвинского: «Я это видел!», а также напечатанная в 1942 году «Керчь» и «Суд в Краснодаре» 1943 года – первые поэтические свидетельства Холокоста на оккупированных советских территориях.
С февраля 1942 года Сельвинский был заведующим литературным отделом газеты «Боевой натиск» политотдела Северо-Кавказского фронта. Литературную деятельность совмещал с боевой: например, 12 марта 1942 года Илья Львович, вместе с кубанскими казаками, участвовал в конной атаке. Пошел в бой по собственной инициативе, за что даже подвергся непродолжительному аресту.
В июле 1942 года под Батайском Илья Львович был ранен в ногу. После ранения вернулся в редакцию. За песню «Боевая Крымская», ставшую неофициальным гимном Крымского фронта, был награжден золотыми часами.
22 февраля 1943 года Илья Львович Сельвинский был награжден орденом Красной Звезды. В наградном листе было написано, что батальонный комиссар, писатель газеты «Вперед к победе!» Черноморской группы войск Северо-Кавказского фронта Сельвинский, проявил себя как храбрый воин. Командование отмечало личное участие литератора в двух наступлениях на деревню Ась и город Армянск в Крыму, а также его широкое признание среди бойцов Красной Армии. Фронтовым приказом от 16 октября 1943 года Сельвинский был также награжден орденом Отечественной войны I степени.
Невзирая на героизм фронтового журналиста и редактора, 11 июля 1943 года в газете «Известия» вышла разгромная рецензия на стихотворение Сельвинского «Россия», опубликованное в «Комсомольской правде». Поэт решился на отчаянный шаг – отправил телеграмму на имя Сталина с просьбой освободить его от журналистской работы и оставить на фронте обычным командиром. В письме жене так и написал: «…хочу переменить профессию на менее опасную профессию генерала».
Ответа от Сталина он так и не получил. Осенью 1943 года Сельвинский участвовал в боях Северо-Кавказского фронта по освобождению Таманского полуострова. Снова воевал за Крым, пока опять не поступил сигнал о его «политических ошибках». В январе 1943 года, на фронте, Илья Львович написал ставшее для него роковым стихотворение «Кого баюкала Россия». Опубликованное Всеволодом Вишневским, редактором литературного журнала «Знамя», произведение сразу же заметили в ЦК, а Сельвинского срочно вызвали в Москву.
В начале февраля 1944 года Илья Львович прибыл в секретариат ЦК ВКП(б). Пеняли на то, что Илья Львович «хорошо воюет, но писать стал плохо». Вскоре присутствующие, зачитывавшие «Кого баюкала Россия», дошли до строчки: «Сама, как русская природа, / Душа народа моего, / Она пригреет и урода, / Как птицу выходит его».
В феврале 1944-го Илью Львовича вызвали в секретариат ЦК ВКП(б). Попеняли, что Илья Львович хорошо воюет, но писать стал плохо. Цитировали: «Сама, как русская природа, / Душа народа моего, / Она пригреет и урода, / Как птицу выходит его».
Маленков принялся допрашивать Сельвинского: «Кто этот урод?.. Имя!» – «Я имел в виду юродивых» – «Неправда!» – прикрикнул Маленков. Вдруг в помещении появился Сталин. Коротко о чем-то переговорив с Маленковым, тот взглянул на поэта и промолвил: «С этим человеком нужно обращаться бережно – его очень любили Троцкий и Бухарин…» Как обращались с любимцами Троцкого и Бухарина, все присутствующие были прекрасно осведомлены.
Сельвинский вспоминал позже: «Я понял, что тону».
Но, говорят, диктатор ценил поэта, и его пощадили. Тем не менее, секретариат ЦК ВКП(б) 10 февраля 1944 года разразился специальным постановлением. В нем говорилось, что Сельвинский в стихотворении «Кого баюкала Россия» клеветал на русский народ.
Сельвинского освободили от работы военного корреспондента до тех пор, пока он не докажет своим творчеством способность правильно «понимать жизнь и борьбу советского народа». Фактически изгнанный из армии, Сельвинский поселился с семьей в Москве и начал добиваться возвращения на фронт.
В апреле 1945 года поэта в очередной раз простили, восстановили в офицерском звании и направили в армейскую газету «На разгром врага». За несколько месяцев до этого его нашла еще одна награда – медаль «За оборону Кавказа». Служить довелось в Прибалтике, в литературной ссылке, о чем Сельвинский жаловался в Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота: «…на этом фронте я не увижу того, что мне необходимо, как писателю».
Во время службы в Курляндии поэт участвовал в редакционных поездках в Восточную Пруссию. Однажды по пути в Кенигсберг Сельвинский помог семье раненой немецкой девочки. В условиях военного времени о таком поступке могли донести в «Смерш». В Кенигсберге один из участников поездки резко обратился к Сельвинскому: «Не слишком ли это, товарищ подполковник?.. Что они с нашими детьми делали! Стоит ли нам уж так ихних одаривать?» Сельвинский почти закричал: «…Керченский ров мне снится до сих пор. Так что же, я должен ответить на него кенигсбергским рвом?»
В конце войны Сельвинский снова обратился к теме трагедии еврейского народа. История в его стихотворении «Кандава», написанном в 1945 году, разворачивается вокруг кошмара, в котором он воображает себя и свою жену «где-то в Освенциме / или Майданеке».
После войны его печатали неохотно: стихотворение «Севастополь» не понравилось Жданову и Сталину. В 1948 году приказом Главлита официально под запретом оказались многие произведения литератора, в том числе знаковые поэмы «Улялаевщина», «Пушторг», «Записки поэта».
Лишь после одобрения в 1951-м Фадеевым трагедии «От Полтавы до Гангута» Илью Львовича снова стали печатать. Он работал в Литературном институте, учил юных литераторов технике стихосложения.
Но пошли болезни. Сказалось пережитое, в том числе участие в травле Пастернака. Но перед умирающим Пастернаком Сельвинский успел покаяться – и получить прощение. Однако сам пережил в начале 1960-го года тяжелый инфаркт, после лечения – еще приступ, затем еще один.
В 1962 году за его авторством вышла знаковая книга «Студия стиха», которая до сих пор не утратила актуальности для начинающих литераторов и всех, кто интересуется механикой стиха.
Поэт продолжал писать, но его здоровье все ухудшалось. Весь 1967 год Сельвинский провел в больнице, а 20 марта 1968 года снова пережил инфаркт. Через два дня, 22 марта 1968 года, Ильи Львовича Сельвинского не стало. Его похоронили на Новодевичьем кладбище в Москве.
Сельвинский успел сделать гораздо меньше, чем мог. Всю жизнь он отбивался от карающего меча советской цензуры, спасаясь дежурными панегириками Сталину – чуть не единственной охранной грамотой советской творческой интеллигенции. Тем не менее, невозможно не согласиться с Евгением Шейнманом, что как первый поэтический свидетель Холокоста на оккупированных советских территориях, Сельвинский своим творчеством совершил акт гражданского мужества и самопожертвования. В условиях послевоенного наступления на всё еврейское, появившиеся в печати строки о растерзанных евреях, а не абстрактных «советских гражданах», стали очень важным доказательством трагедии.
Дов-Бер Слуцкий
1877 - 1955
«Бер Слуцкий – писатель-герой, писатель-мученик», – так озаглавил израильский журналист Вольф Ортенберг свой вышедший в 1983 году очерк, посвященный 30-летию со дня смерти одного из выдающихся еврейских писателей – Дов-Бера Слуцкого. Ортенберг, репатриант из Киева, в молодости хорошо знал героя своего очерка. Слуцкий никогда не держал в руках оружия, не организовывал подполья. Тем не менее, этот человек был героем: в самых тяжелых условиях он пытался сделать всё от него зависящее, чтобы сохранить для потомков еврейскую культуру и родной язык.
Родился будущий литератор 26 июня 1877 года в деревне вблизи местечка Городище Черкасского уезда Киевской губернии. Его отца, Айзика, в 1886 году «попросили» вместе со всем семейством из сельской местности, где евреям отныне запрещалось селиться. Семья вынуждена была осесть в Городищах, но прежнего финансового благополучия так достичь и не смогла.
Начальное обучение Дов-Бер прошел в хедере, а дальше уже занимался только самообразованием. В молодости он подался в Киев, оттуда – в неофициальную столицу еврейской культуры, Одессу. Выбор был очевиден, ведь еще в Городищах Слуцкий увлекся современной ивритоязычной литературой и сам попробовал писать. Известный еврейский общественный деятель и земляк Слуцкого, Яков Лещинский, вспоминал, что именно от будущего писателя местная молодежь получала все новинки, изданные на древнем языке.
Свою литературную деятельность Дов-Бер начал в 1903 году на иврите в журнале Ахад-ха-ама под названием «Ха-шилоах» («Вестник») и в варшавских сборниках «Луах Ахиасаф» издательства «Тушия». Первые новеллы Слуцкого – «Перед грозой» и «Сумерки» – отразили взгляды еврейской молодежи накануне русской революции 1905 года, поведали о ее чаяниях национальной жизни.
Тогда литературный отдел в журнале «Ха-шилоах» возглавлял Хаим Нахман Бялик. Еврейский классик писал доктору Иосифу Клаузнеру, видному сионисту, историку и литературоведу в Варшаву, что в еврейскую литературу пришел молодой многообещающий писатель. Именно Бялик стал одним из главных покровителей Слуцкого, всячески содействуя публикации его очерков.
Примерно после года активной публикации ивритоязычных очерков Дов-Бер Слуцкий стал причиной настоящей бури. В феврале 1905 года в петербургской газете «Дер фрайнд» («Друг») было опубликовано нашумевшее обращение молодого писателя к еврейской общественности под названием «Идиш!»
«Сколько надо времени, чтобы научиться хорошему пониманию иврита? На это каждый честный учитель предпочтет ответу – молчание. В реформированном хедере нужно обучаться не менее двух лет, чтобы уметь прочесть «Олам катан» («Малый мир»). Ну, а от «Олам катан» до языка Бялика, Менделе Мойхер-Сфорима и других – целая пропасть!» В пику многим своим товарищам по цеху, еврейской интеллигенции и сионистским активистам Слуцкий нещадно критиковал школу на иврите.
Он был уверен, что преподавать современные знания на языке, который не был разговорным и уроки которого дети посещали лишь три раза в неделю, было невозможно. Причем речь в обращении в основном шла об учениках реформированных хедеров, детях состоятельных родителей. В старых хедерах и талмуд-торах ситуация обстояла еще хуже. После года-двух обычный еврейский мальчик выучивал наизусть текст нескольких молитв – и на этом вся наука заканчивалась.
В конце своего обращения Слуцкий призывал: «Мы должны мобилизовать все силы, чтобы языку идиш обучали в школах всех типов. Мы обязаны издавать учебники на этом языке… создать литературу для всего народа: от хедера и до высокообразованных».
Чтобы выступить с таким обращением в начале литературной карьеры, еврейскому писателю необходима была изрядная смелость. Недаром в обращении Слуцкий вспоминал, что за робкое предложение обучать детей в хедере на идиш одного публициста едва не объявили сумасшедшим.
Несмотря на предсказуемую критику, обращение Слуцкого стало программным для многих активистов. Оно оказало значительное влияние на основание системы школьного образования на родном языке ашкеназских евреев. Благодаря «дерзости» Дов-Бера Слуцкого, в 1912 году в Варшаве была открыта первая светская еврейская школа с обучением на языке идиш.
Услышали Дов-Бера Айзиковича и многие молодые писатели и поэты, писавшие до этого только на иврите. Перешел на «маме лошн» и сам Слуцкий. Помимо публикации рассказов, статей и фельетонов в одной из первых газет на идиш «Фрайнд», выходившей сначала в Санкт-Петербурге, а затем в Варшаве, Cлуцкий активно начал печататься на «жаргоне» в виленской «Фолкс-штиме» и ежедневной варшавской газете «Хайнт».
Тогда же Дов-Бер Слуцкий задумал свой большой исторический роман о восстании Бар-Кохбы, первые наброски которого начали издаваться в сборниках «Луах Ахиасаф» и были приняты публикой восторженно, как большое литературное событие.
Накануне Первой мировой войны в качестве корреспондента варшавской «Хaйнт» Слуцкий посетил Кавказ и Швейцарию, а затем поселился в Киеве. Когда разразилась «империалистическая война», а за ней началась череда революционных событий в России, Слуцкий оставался в украинской столице.
Дов-Бер Айзикович решил использовать сложившиеся условия для максимальной политической и культурной эмансипации еврейского народа. Вместе со своим коллегой, писателем Давидом Шимони и другими товарищами по перу он, как популярный журналист, пытался агитировать за лево-сионистскую партию «Поалей Цион». Из этого, правда, ничего не вышло – власть вооруженным путем забрали большевики, а Учредительное собрание, за которое выступали «поалей-сионисты», так и осталось несбыточной мечтой.
В отличие от многих своих коллег, бывших сионистов, примкнувших после победы большевиков к их стройным рядам, Дов-Бер до конца своих дней оставался беспартийным. Однако ремесла журналиста и еврейского писателя не оставил. Сотрудничал с варшавской ежедневной «Ди найе цайт», впоследствии с советскими «Ди комунистише фон» («Коммунистическое знамя»), «Дер Штерн» («Звезда») и «Дер Эмес» («Правда»), рядом иностранных изданий, среди которых была нью-йоркская «Фрайхайт» («Свобода») и аргентинская «Ди пресэ».
После Октябрьской революции Слуцкий прекратил писать свои «чеховские» новеллы с тоской о красивом человеке. Постепенно отойдя от художественной литературы, Дов-Бер Айзикович сконцентрировался на переводах, а также лексикологии идиша.
В 1919 году в киевском педагогическом журнале «Шул ун лебн» он опубликовал статью о еврейской терминологии ремонта часов. В середине двадцатых издал «Дер лексикон фун менер-шнайдерай» («Лексикон шитья мужской одежды», журнал «Цайтшрифт», Минск, 1926–1928), «Идише бадхоним-шойшпилер» («Еврейские бадхены-актеры», там же, 1926), «Лексикон фун политише унд фремдвертер» («Лексикон политических терминов и иноязычных заимствований», Киев, «Култур-лиге», 1929).
Считается, что в своем «Лексиконе политических терминов и иноязычных заимствований» Дов-Бер Слуцкий отразил либеральные подходы к политическим процессам и институтам, существовавшим в первой половине 1920-х годов. Статьи «Бунд» и «Троцкий», а также ряд других были написаны с советских позиций, но «без политической обостренности». 14 июля 1929 года газета «Дер Эмес» недовольно писала: «Так как во многих разделах книги обнаружены ошибки, издательство решило ее не распространять, пока содержание лексикона не будет основательно улучшено». Как отмечает исследователь Зиси Вейцман, тогда всё для Слуцкого обошлось – эпоха большого террора еще не наступила.
Также с середины 1920-х годов Слуцкий занимался переводами на идиш иностранных и русских авторов для Украинского государственного издательства литературы национальных меньшинств («Укргоснацмениздата»). В основном писатель работал с русской классической литературой: избранными произведениями Л. Н. Толстого, Н. В. Гоголя, И. С. Тургенева, В. Г. Короленко и многих других. В те времена Евсекция запрещала детям учиться на иврите, а из-за слабого знания языка для многих из них была недоступна и русская классика. Поэтому переводы классики на идиш имели огромное значение для воспитания подрастающего поколения.
В 1930 году Дов-Бер Слуцкий стал научным сотрудником филологической секции Института еврейской пролетарской культуры. В печатном органе секции «Ди идише шпрах» в 1928 году он опубликовал работу о еврейском классике Менделе Мойхер-Сфориме. Позже выступал в печати с трудами о деятельности выдающегося лингвиста Нохема Штифа, произведениях Шолом-Алейхема, терминологии в советском идише.
Несмотря на публикацию в 1931 году в Харькове смешанного сборника стихов и рассказов под названием «Аф рештованиес» («На лесах»), своим литературным творчеством в советских условиях писатель тяготился.
Вольф Ортенберг вспоминал, как однажды летом 1928 года он зашел в Киеве в редакцию газеты «Коммунистише Фон», размещавшуюся на улице Энгельса (бывшей Лютеранской), и повстречал там Дов-Бера Айзиковича. Молодой Ортенберг принес в редакцию текст на злобу дня – очерк о еврейских кустарях, которым помог встать на ноги американский «Джойнт». Взглянув на текст, обычно очень тихий и неразговорчивый Слуцкий в сердцах воскликнул: «Ваш очерк они позволят напечатать, потому что они припишут всё себе, великой партии Ленина-Сталина, а вот я уже много лет пытаюсь уговорить их опубликовать мой роман о героизме наших предков в прошлом, о восстании Бар-Кохбы, а они яростно тычут мне рукопись в лицо как нечто отталкивающее и кричат: “Сионизм, Слуцкий, сионизм! У тебя весьма опасный рецидив… Контрреволюция!”»
Писатель был прав. Всё это время за ним наблюдали чекисты, не только не допуская к печати «сионистский роман», но и собирая компромат для последующего ареста. Во второй половине 1930-х годов Дов-Бер Айзикович разрабатывался 2-м отделом НКВД УССР как участник «контрреволюционного сионистско-бундовского подполья».
Агентом, прикрепленным к киевским еврейским писателям, был их коллега, писатель Григорий Давидович Блоштейн, он же агент НКВД «Кант». В своих докладах «Кант» подчеркивал, что Бер Слуцкий к сионистским партиям и организациям никогда формально не примыкал, но по своему мировоззрению, безусловно, к сионистам был близок.
Характеризуя всё дореволюционное творчество Дов-Бера Слуцкого как «националистическое», «Кант» докладывал кураторам, что старый писатель бросил литературу и занялся языковедением и литературно-исследовательской работой исключительно с целью не попасть на Соловки.
«Работает долгие годы над составлением еврейского словаря разных терминологий, которые‚ однако‚ никогда белого света не увидели», – характеризовал Блоштейн деятельность Слуцкого 4-му отделу НКВД УССР. По каким причинам словарь не был издан и почему был ликвидирован Институт еврейской культуры, в котором проводилась работа по подготовке издания, агент не уточнял. Надобности в этом не было – все разгромы еврейских учреждений были делом рук той самой организации, куда агент «Кант» направлял свои донесения.
Для органов крайне подозрительным был и тот факт, что Слуцкий долго не состоял в Союзе писателей СССР, хотя имел на это право и как писатель, и как переводчик. Это Дов-Бер объяснял собеседникам лаконично: «Слишком много шуму, собраний, анкет...» И в этом чекиcты видели нелояльность, нежелание вписываться в систему: ведь в Союз писателей вступали хотя бы по материальным соображениям, чтобы пользоваться различными льготами. Вступил в организацию Дов-Бер Айзикович лишь накануне войны.
Долгие годы Слуцкий оставался холостяком, жил в небольшой комнате в коммуналке по улице Саксаганского. Сам себе готовил еду, мало с кем общался. Его связь с миром поддерживалась посредством длинного коридора «Укргоснацмениздата», где ежедневно с двух до четырех часов дня собирались еврейские писатели, переводчики, преподаватели еврейских учебных заведений.
Именно там, в кулуарах издательства, Дов-Бер Айзикович, как написано в сводках НКВД, в течение последних лет «убивался о гибели еврейской культуры в CCCР». Особенно огорчался Дов-Бер Слуцкий по случаю закрытия газеты «Дер Эмес», делясь глубокими переживаниями с одним из своих немногочисленных друзей, писателем Ициком Кипнисом. Кипнис позволил себе сыронизировать: «Зачем так убиваетесь об еврейской нации...», хотя с товарищем был согласен. Но самое страшное для еврейской культуры было еще впереди.
Во время очередного визита в «Укргоснацмениздат», 14 декабря 1938 года, агент «Кант» услышал от Слуцкого версию о причинах плохих продаж еврейской книги в СССР. Пожилой человек считал, что идиш и народная культура всегда держались на отсталости и бедности еврейского населения, широкие массы которого, из-за угнетений и гонений, не имели возможности приобщаться к русской культуре. С уничтожением черты оседлости евреи начали вливаться в новое общество и отказываться от своего языка и традиций.
Была, по его мнению, и другая причина – повальное закрытие большевиками еврейских газет и школ. «Еврейские писатели за границей, наверное, смеются над нами», – так писатель комментировал коллегам начавшийся в Союзе зажим еврейской культуры.
Когда через несколько дней в «Укргоснацмениздате» обсуждался вопрос о его переходе в ведение Совнаркома, литератор высказал вполне обоснованное беспокойство о дальнейшей судьбе издательства – как бы его совсем не закрыли: «Когда дело идет о еврейской школе, клубе, библиотеке, журнале, издательстве, – достаточно, чтобы кто-нибудь буркнул, что это лишнее, – и сразу закроют».
В 1939 году Слуцкий, человек уже немолодой, наконец-то женился. Его избранницей стала мать-одиночка, сотрудница Института еврейской пролетарской культуры Доба Нусинсон. Жену и маленькую падчерицу Мину молодожен перевез в свое крохотное холостяцкое жилище, снизу доверху уставленное книгами. Постепенно дело двигалось к аресту писателя. На статью за «буржуазный национализм» для Дов-Бера Айзиковича компромата хватало. Но одной трагедии помешала другая – война.
В самом начале Великой Отечественной войны писатель, его супруга и падчерица, убегая от нацистских полчищ, выбрались из Киева. Вместе с женой, которой незадолго до войны дали инвалидность из-за больного сердца, и 11-летней Миной писатель сначала на пароходе добрался до Днепропетровска. Затем – на поезде до Ставрополя, оттуда – в Махачкалу, где семья села на судно до Красноводска.
По Каспийскому морю плыли на танкере, все свободные помещения которого были забиты людьми. Из-за качки беглецам, сидевшим на нефтяных баках, с трудом удавалось держаться, чтобы не упасть в море. Добравшись до Красноводска, беженцы пересели в теплушки и отправились в Ашхабад. Дов-Бер Айзикович изначально планировал ехать к родственникам в Свердловск, но транспорта туда не было.
Там, в заполненном до отказа товарном вагоне, произошло несчастье. Жене Слуцкого стало плохо. Не выдержав переживаний и тяжелого пути, Доба Нусинсон, еще совсем не старая женщина, скоропостижно скончалась. На каком-то полустанке начальство потребовало вынести из вагона всех мертвых, но писателю и его приемной дочери помогли люди, собрали денег на взятку – и тело Добы удалось довезти до Ашхабада и похоронить уже там.
Вместе с падчерицей Слуцкий получил комнату в помещении детского сада в таджикском городе Канибадан. Через несколько дней Дов-Бер Айзикович попал в больницу: занозил руку во время колки дров, занес инфекцию... В какой-то момент он облокотился о стену и начал оседать. Мина, увидев, что Дов-Бер Айзикович теряет сознание, схватила бутылку и начала лить ему на голову воду, крича: «Беренька, только не умирай!» Через несколько минут пожилой человек очнулся. На «скорой помощи» писателя увезли в больницу и прооперировали.
Спустя полгода Слуцкий немного поправился. Забрав падчерицу из детского дома, куда ее устроил сердобольный секретарь местного обкома, Слуцкий уехал в Алма-Ату к своему родному брату Файвелю.
Из Алма-Аты он писал в газету «Эйникайт» о положении евреев-беженцев. Потеряв во время эвакуации рукопись своего исторического романа о восстании Бар-Кохбы, Дов-Бер Айзикович почти каждый день ездил на трамвае в городскую библиотеку – восстанавливать произведение.
После войны еврейский литератор решил не возвращаться в Киев. По приглашению группы литераторов Дальнего Востока он отправился в Биробиджан. Осенью 1945 года старый друг Слуцкого, еврейский поэт Давид Гофштейн, послал первому секретарю Биробиджанского обкома партии телеграмму: «Поздравляю Вас с переездом в вашу область старейшего еврейского писателя Бера Слуцкого».
На Дальний Восток писатель приехал в 1946 году. Дов-Бер Айзикович оформил Мину в школу, а сам энергично принялся за работу, не позволяя себе и минуты отдыха. Слуцкий был зачислен в штат областного музея, где ему поручили основать «антирелигиозный» уголок. Однако таковым он являлся только на бумаге. В свой отдел Слуцкий вложил много знаний и труда. Старый писатель решил рассказывать о древней еврейской культуре молодежи, демонстрируя посетителям предметы «религиозного культа», которых в СССР уже было почти не найти: имитацию свитка Торы в бархатном чехле с надписью, вышитой серебром, два больших посеребренных шабатних подсвечника со свечами, менору, тфилин, талит, мезузу, шофар и многое другое.
Он продолжал работать над своим романом о Бар-Кохбе, некоторые главы произведения даже читал своим коллегам — биробиджанским еврейским писателям. Как знаток языка идиш, Дов-Бер Айзикович был также зачислен переводчиком в штат областного радиокомитета, часто выступал в эфире. Помимо этого, Слуцкий печатался в старейшей газете Еврейской автономной области – «Биробиджанер штерн».
Несмотря на преклонный возраст и слабое здоровье Слуцкого, его персона по-прежнему интересовала органы. В справке по учетному делу на Слуцкого за июнь 1946 года среди «грехов» литератора значилась его переписка с редакциями аргентинской «Ди прессе», американской «Форвертс», рядом немецких еврейских изданий. В этих письмах корифей еврейской журналистики Слуцкий «протаскивал свои националистические настроения, клеветал на советскую действительность и провокационно утверждал о гибели еврейской культуры в СССР».
О том, что Слуцкий не прекращал своей «деятельности», свидетельствовала и его переписка с другими «сионистами» – еврейскими писателями. Письмо от одного из них – Ицика Кипниса – стало еще одним материалом среди обширного компромата на пожилого писателя. В письме, направленном 18 января 1949 года в Биробиджан, Кипнис жаловался старому другу, что его сын Леня решил записаться по национальности матери – русским. Сделал он это без всякой задней мысли, но еврейскому писателю стало обидно: «Я сказал, что ему не мешаю, но пускай возьмет себе другую фамилию».
В конце сороковых обстановка в стране и области становилась всё более напряженной. Собрание писателей Биробиджана, состоявшееся в феврале 1948 года, стало для всех биробиджанцев сигналом. На нем партийные бонзы обсуждали итоги XII пленума правления Союза советских писателей. С трибуны было заявлено, что длительное время в среде советских еврейских писателей орудовала группа безродных космополитов и буржуазных националистов. Это Фефер, Гофштейн, Нистер, Кипнис и ряд других.
Спустя месяц на встрече интеллигенции города Биробиджана секретарь обкома Зиновий Брохин громил уже местных писателей: Бузи Миллера и Григория Рабинкова. За выступлением Брохина последовала его статья «Выше знамя советского патриотизма», где досталось и Дов-Беру Слуцкому, обвиненному вместе с другими деятелями культуры в космополитизме, буржуазном национализме и национальной ограниченности.
Вскоре Мине Гулько, падчерице Дов-Бера, поступившей учиться в Ленинградский электротехнический институт, перестали приходить письма от отчима. Встревоженная девушка попросила свою подругу, оставшуюся в Биробиджане, проведать пожилого человека. От подруги пришла страшная весть: «Твоего Бера забрали…»
Это произошло 29 августа 1949 года. 73-летнего инвалида выволокли из дома и отвезли на дознание в Хабаровскую тюрьму. Проходил старик по так называемому «Биробиджанскому делу» вместе с другими журналистами, писателями, партийными деятелями Еврейской автономной области.
Как вспоминал «подельник» Слуцкого, Исроэл Эмиот, в основу обвинительного акта против писателя легла его деятельность по созданию еврейского уголка – «превратил музей в синагогу», а также клевета на Советский Союз, которую он, дескать, изливал в американской еврейской печати еще в довоенные годы.
Один из подсудимых, не выдержав пыток, подписался под протоколом, где Слуцкий обвинялся в шпионаже. Мол, посылал в Еврейский антифашистский комитет, в Москву, материалы о евреях, эвакуированных в Казахстан, и специально перечислял «военные объекты».
Дов-Бер Слуцкий был осужден строже, чем другие биробиджанские писатели. Он получил 10 лет тюрьмы, а не исправительно-трудовых лагерей – что считалось более тяжким наказанием.
В последний раз Исроэл Эмиот видел его в «столыпинском» вагоне во время этапа. Отправленный в страшный Александровский централ в 600 километрах от Иркутска, Дов-Бер Слуцкий держался изо всех сил. Ему было сложно ходить, но «думал он не о себе, а о своей совсем юной падчерице, которая оставалось одна на белом свете». Когда точно скончался один из выдающихся еврейских писателей, неизвестно. По одной из версий – в 1955-м году, в тюремной больнице Александровского централа. Получается, всего за год до своей реабилитации и освобождения.
Лишь в 1991 году его исторический роман «Фар эрэ, фар фрайхайт» («За честь, за свободу») увидел свет в журнале «Советиш геймланд». Как пишет исследователь Александр Заремба, по стилю роман Слуцкого напоминает «Лже-Нерона» Лиона Фейхтвангера и содержит явные намеки на актуальную политическую ситуацию. В вассальных державах на границе Парфии и Рима – Адиабене и Эдессе – можно легко узнать лимитрофный Биробиджан, в эллинизаторах – евреев-ассимиляторов, а описание придворной верхушки Рима заставляет вспомнить Кремль времен Сталина.
Бар-Кохба потерпел поражение и погиб, но стал символом борьбы за возрождение еврейской государственности. Дов-Бер Слуцкий был убит сталинскими сатрапами, но оставил свое имя в веках. Подвижник еврейской культуры и языка, он никогда не забывал, что, спасая одного человека, мы спасаем весь мир.
